– Подумаешь! У тебя самые обыкновенные брюки! А моя юбка – она необыкновенная! У-у-у! – заныла Мальцева. – Впрочем, ерунда. Рада, что живыми ушли. За любопытство надо платить. Зато снова солнечный свет и всё такое. Интересно, сколько лет Линьков окна не мыл? Лет тридцать, не меньше! Через его стёкла совсем не проникает солнечный свет. Это не стёкла, это какие-то копчёные бычьи пузыри. Боже мой, и это обиталище хирурга!
Кстати, не столько беспредельный мрак и бардак сводили нанимаемых нянек с ума, сколько требования Валерия Ивановича к «стерильности» и прочей режимности по отношению к его малышу. Вот так вот! Воду для ванночки требовалось кипятить. В замызганном тазике родом, похоже, ещё из позапрошлого века. Саму ванночку, устанавливаемую посреди ужасно загаженной огромной ванной комнаты, лет пятьдесят как вопиющей о ремонте, необходимо было ополаскивать дезраствором. Никаких локтей – только градусник! И сильно-розовый раствор марганцовки. Требовалось насыпать кристаллы в мерную ложечку – с верхом, на одну ванночку! – из мутной литровой склянки, поверх которой был наклеен почти чёрный уже лейкопластырь с затёртой надписью химическим карандашом: «KMnO4». Первая нянька, появившаяся в доме Линькова, узрев годовалого младенца, сказала:
– Ой, какой хорошенький мулатик! Внучёк ваш? Дружба народов, так сказать?
И ту же была уволена. Ну, не разобралась женщина, что ребёнок – вовсе не мулатик, а обыкновенный малыш самой что ни на есть белой расы, просто насквозь продублённый марганцевокислым калием.
Вторая нянька вылетела после того, как посмела не прогладить одёжку малыша двенадцати месяцев от роду с двух сторон, а одела вот так вот просто – сняла с бельевой верёвки – и всего делов.
Третья – за то, что не прокипятила бутылочку с соской, а накормила полуторагодовалого дитятю ложкой. А ведь ребёнка, как известно, ничему нельзя обучать насильно! Только сам!
– Да как же он сам догадается, что ложкой сподручнее, если ему не показать? Если ничему не обучать – так он у вас Маугли будет! – возмутилась нянька. И тут же была рассчитана.
Четвёртая была изгнана сразу же, как попыталась приучить двухлетнего мальчика к горшку. Пока папа напоследок излагал няньке недопустимость подобного варварства в столь раннем возрасте, сынишка Линькова потопал своими толстыми короткими ножками на кухню, разыскал запрещённую ложку и с удовольствием сожрал этой самой ложкой то, что перед этим наделал в горшок. Любимый папа частенько кричал прикроватной маме про то, что человек должен хоть что-то уметь, иначе сам себя не прокормит! Малыш очень хотел похвастаться папе, что он умеет есть ложкой – это уже что-то! и в случае чего сам себя прокормит. Но, увы, он совершенно не умел говорить. Совсем ничего. Вместо того, чтобы озаботиться чрезмерной молчаливостью отпрыска возраста вполне себе уже осмысленного лопотания, Валерий Иванович рассказывал всем встречным-поперечным, что у него не просто какой-то там обыкновенный ребёнок, коих пруд пруди, а самое что ни на есть дитя-индиго.
– Я вас разочарую – индиго говно ложкой не жрут! – припечатала четвёртая нянька перед тем, как хлопнуть дверью.
Пятая лишилась места после того, как выкинула все обмылки. Не успела сообразить, что в доме Валерия Ивановича ничего и никогда не выбрасывается! Из собираемых обмылков Линьков собирался варить мыло. Когда-нибудь. Поэтому этих самых в пыль засушенных обмылков были у него полные коробки из-под старых телевизоров. Давно вышедших из строя старых телевизоров. Которые тоже не выбрасывались, а стояли тут же, на балконе. Очень мешая нянькам развешивать штанишки его ненаглядного отпрыска на той самой бельевой верёвке.
Шестая нянька отказалась быть Вике горничной и выполнять её мелкие поручения типа сгонять за докторской колбасой и коньяком в ближайший гастроном.
Седьмая ещё при знакомстве с семейством уточнила, мол, а зачем вам, уважаемые, нянька, если мамаша, как вы говорите, по целым дням дома? На дому работает? Не работает? А что делает? Всюду нос суёт? Не суёт? На кровати лежит? А чего лежит? Сильно устаёт? О нет. С малышами сильно уставших мам дел не буду иметь ни за какие деньги, увольте! До свидания!
И так далее.
В общем, пришлось Валерию Ивановичу крутиться со своим ненаглядным малышом самому. Из-за этого он сильно просел в деньгах. Договорятся, например, с Валерием Ивановичем насчет родов, а рожать начинают – когда? Ну, разумеется, именно тогда, когда ему не с кем оставить пятилетнюю кроху на ночь. Жена? Да, есть жена… Но малыш не уснёт, пока папа ему не прочитает сказку на ночь!
Со временем Валерий Иванович растерял клиентуру. Просился было в гинекологию, в ординаторы. Но сам же первый оттуда и сбежал. Что ординатором в гинекологии заработаешь, кроме гембеля и зарплаты? В дневное время и заведующий прекрасно со всеми пациентками разберётся. Так что пришлось Линькову кое-что достать из сильно запрятанного дедушкиного тайника и начать продавать помаленьку.
– Интересно, этот болван в курсе, что в его захламлённом коридоре на обдрипанной стене сыреет и блекнет подлинник Коровина? – как-то раз спросила у Семёна Ильича Мальцева.
– Правда?! Ух ты! Но… думаю, болван в курсе. Его дедуган, судя по пьяным базарам нашего Валерия Ивановича, неплохо в своё время пограбил награбленного. Линьков как-то брякнул, что у него есть клочок бумажки с рукописным наброском Маяковского. «Где-то на книжных полках валяется». Но Валерий Иванович, моя дорогая, не просто жаден. Он патологически жаден. Жаден до безумия – и это не фигура речи. Он не продаёт ничего такого вроде картины Коровина или наброска Маяковского не потому, что ценит их как раритетные вещи, произведения искусства и тому подобное. Он не продаёт их по той же причине, по которой не может выбросить пустые пыльные бутылки. Которые, разумеется, никуда и никогда не сдаст. Это и есть безумная жадность. Именно это, а не оголтелое завышение цен на что бы то ни было. Впрочем, он и по-умному жаден до бесстыдства. В прежние времена своим девкам такие ценники за аборты-роды лепил, что у меня волосы дыбом вставали. Оттого в основном, что находились такие, что ему эти бабки шальные несли.
Несмотря ни на что, Панин питал к Линькову что-то вроде благодарности. Когда-то тот очень помог ему с кандидатской диссертацией, касавшейся некоторых аспектов кровотечений в акушерской практике. Кроме того, Валерий Иванович был из тех людей, что бесстыдно играют на чувствах ближних. И даже дальних. Когда Панин его песочил за разнообразные должностные нарушения вроде побега с дежурства, грязного халата или напоминал, что прооперировать и бабки снять – это ещё полдела, женщину надо до выписки довести, Валерий Иванович делал такое несчастное лицо, начинал так слезливо плакаться на больную жену и несчастного бесприютного малыша (четырнадцатилетнего нынче возраста!), что Панину тут же становилось стыдно, и он, слегка пожурив Валерия Ивановича, тут же его отпускал. Даже выговора ни разу не влепил.
– Валерий Иванович, в отличие от Панина, я совершенно бессовестный и бесстыжий человек! Я ничего вам не подпишу, – ответила Татьяна Георгиевна подошедшему к ней в грязном халате доктору. – «Срочно» – это в вашем исполнении значит – «девочка» не по контракту. А меня за неконтрактных слишком сильно не любит начальство. – Она кивнула головой в сторону кабинета начмеда. – Кроме того, господин Линьков, я отстраняю вас от работы в отделении. И в график дежурств вместо вас ставлю другого врача. Какого-нибудь не слишком кормящего папашу. И поверьте мне, сделаю всё для того, чтобы вас наконец вышибли на пенсию. И молитесь, чтобы вышибли вас туда если не с почётом, то хотя бы более- менее достойно.
– Танечка, девочка! Милая! Как же я буду жить? На что я буду содержать моего малыша и больную жену? – ахнул Линьков.
– Валерий Иванович! Вы эти представления оставьте для Панина. Надеюсь, вы отдаёте себе отчёт в том, что я вас с вашими концертами в любом случае… – Мальцева хохотнула. – В любом случае перекукую. А вашего «малыша», дорогой Валерий Иванович, от окончательного распада личности может спасти только ваша смерть, уж простите за откровенность. И смерть вашей супруги. У неё ещё пролежней нет? Желаю счастливо оставаться, господин Линьков! Привет Коровину. Кстати, то полотно, что гниёт в вашем хлеву, стоит столько, что хватит до конца ваших дней, ещё и на дубовый гроб с парчовой набивкой останется.
Мальцева развернулась и спустилась в подвал, покурить…
Не слишком ли она была с этим несчастным Линьковым жестока? Вот ведь, вроде дерьмо человечишко,
