себе, в одиночку, с сосущим страхом падало куда-то в бездну.
В море мы пробыли трое суток. На учениях моя торпедная часть отличилась. Все цели были поражены на пять с плюсом. Иерихонская труба пожал мне руку, отменил губу и обещал денежное вознаграждение в крупных размерах.
Возвращались ночью в надводном положении. Лодка, вздувая пенные усы, с шипением рассекала мрачную воду. Будучи вахтенным офицером, я бодрствовал в рубке и размышлял: чего же я жду? Один буль-буль, и все кончится.
После вахты, зайдя в гальюн, я там обнаружил восседающую на бачке крысу. Крыса была внушительных размеров, обросшая черной шерстью. Она меланхолически смотрела на меня своими тихими красноватыми глазками. Ей некуда было деться, и я вспомнил, что старпом обещал матросам по три дня отпуска за каждого подобного зверя. Я ее выпустил.
На берегу меня дожидалась телеграмма: у нас сын. Целую. Валентина.
Я перелистал мой запас денежных знаков. Магазины были уже закрыты. В ресторане «Северное сияние» я купил по двойной цене ящик коньяка. Кутили в офицерской казарме всю ночь, обмывали младенца. Так сказать, заочное крещение в морской купели. Старлей Ибрагимов рассказывал, как празднуют такое событие у него на родине в Туркестане. Мичман Чернуха печалился:
— А у меня одни девки.
— Халтурщик, — осудил командир электрической части Ваньшин.
Я налил коньяку в жестяную с отбитой эмалью кружку, выпил залпом и удивился, что мичман Чернуха — это ничто иное, как большая черная крыса. Мне захотелось ударить, я замахнулся кулаком, и Чернуха визгнул.
Тогда я пошел в соседнюю комнату, взобрался на стол, привязал веревку к крюку, на котором висела люстра, и сунул голову в петлю. Но в последний момент я замешкался, принявшись размышлять: куда я попаду, в ад или все-таки в рай.
Приятели, почуяв неладное, ворвались в двери и сдернули с моей шеи смертельную петлю. Я лягался. Выскользнув из их рук, я побежал по коридору, влетел в чью-то комнату и забился под кровать. Все попытки вытащить меня оттуда кончились неудачей. Я рычал и кусал их за пальцы. Друзья решили пригласить медицинскую помощь. Через определенное время дюжие санитары, опытные в таких делах, выудили меня пожарными баграми из моего убежища, стиснули локти и поволокли по коридору, по ступеням, и вниз, во двор, под моросящий дождик, к дожидающейся там машине с крестом. Все было кончено.
ЖЕЛЕЗНЫЙ
Я думаю, почему это так получается — казалось бы, и весна, и должно быть светлей, а тяжело, хоть вешайся. Можно вешаться в шкафу, чтобы не подглядели в специальную просверленную для надзора дырку. Но найдут ведь, облагодетельствуют, вынут из петли, вызовут ноль три. Тук-тук, кто здесь живёт? Каморка, я, дом восемь, на верхнем этаже. Когда появляюсь в коридоре, шушукаются.
— Кочерга гулять вышла.
Фаина прикусывает жало, муж её проскальзывает по стене и прячется в туалете. Булькает борщ. Он состоит из мяса и костей. Муж её — шофёр продуктового магазина.
Угрюмые книги. Не хочется сегодня торчать дома!
Пахнет сырым бетоном и тряпкой.
— Минутку! — говорит Алла. — Моя кровь дома?
— Кашлял.
Свет слепит, отражаясь от лба. Оказывается, уже час. Надо на Большую Пушкарскую. Надо как напильник. Для чего и на Пушкарскую. Напильники забрать. Он мои напильники не съест. На углу Ковров.
— Далеко? — спрашивает Ковров и вертит пальцами.
— Так. Гуляю.
— Так гуляет! Тут одно место, — и тянет меня за рукав.
Фургон перевозки почты переезжает трамвайные рельсы.
Водосточная труба выплёвывает на асфальт свои ледяные внутренности. Симулируя сумасшествие, психи проглатывают ложечки.
— Срежем через дворы, — предлагает Ковров. — У меня, кстати, руки чистые, мылом мою.
— Причина не в мыле.
— А в чём?
— Тебе не понять.
В чердачном оконце вспыхивает электросварка. Через три двора — на Кропоткина. Зря я иду за Ковровым. Знаю, что зря, а иду. Скоро Пасха.
— Предупреждаю сразу, — говорит Ковров, — девка — зверь.
Я думаю вот что: лестницы — как поезда. Ковров жмёт звонок в квартиру, словно хочет выдавить глаз. Упав, хватаюсь за перила. Ковров смотрит на меня загадочно, сверху вниз, покачиваясь на своих итальянских лодочках.
Курят, немытые окна, на кухне сжигают цыплят. Рыжая девка ставит стул и наливает штрафной стакан.
— Закосеет!
Слюнки текут, как у подопытной собаки Павлова. Галинка суёт гантель и тарелку с металлической стружкой: хряпай, кочерга, ломом будешь!
Спускаюсь по ступенькам и думаю: ну что я за человек? Какая дурь затащила меня за Ковровым? Шёл бы себе за бессмысленными напильниками на Пушкарскую.
ЦЕНТР
Лежу, непомерно вытянутый в длину, гулкий, как коридор, и во мне голоса, шаги. Сам иду, коридор знаком, и справа, и слева таблички, на каждой: ЦЕНТР.
Я читаю: не те центры. Того, что нужен, здесь нет. И опять блуждаю по бесконечному коридору, путешествую в лифте, и везде: шаги, шарканье. У меня папка.
Я не уверен в их сходстве, они отнюдь не братья. Я мог бы перечислить их различия по пунктам, загибая пальцы. Новый поворот — очередной пункт в различиях. Сколько я загнул пальцев, столько машина сделала поворотов, удаляясь и удаляясь от центра к окраинам. Прекратить! Они, как две братские капли дождя на лобовом стекле. Словно в игре, выкидываю все пальцы.
Козырная десятка накрыла город. Стремительно лечу к центру.
Стоп. Грязно-серое здание, в окнах — мрак, иду, ноги-свинец, лестница, окурки. Шестой. На площадке детская коляска, в коляске кукла с оторванной головой и пачка старых газет. В темноте белеет табличка: ЦЕНТР.
Распахивает зверского вида бородач, шрам через харю. В руках короткий автомат.
— Только не в живот! — кричу ему.
Он буравит мой пуп огненным сверлом.
СУББОТА
Суббота, окно дует. Ворона, сев на мусорный бак, раскидывает по двору бумажки. Капли, методичные, как время…
— Где это я? Хлебозавод?
— Какой хлебозавод? Смотри!..
Безлюдный бульвар. В звонкой бочке сердце заведено на смерть. Мясник глядит из-под складок красного мяса:
— Марш в машину!
Дом, садик, решётка. Четвёртый этаж. Нетерпеливый звонок.
— Открывай!
Лязг запоров. Старик видит и пытается захлопнуть. Молот обрушивается ему на голову. Грохочет костыль. Лежит в прихожей, ощерясь искусственной челюстью.
— Пожалуй, и к лучшему, — мясник в кресле, бобровая шапка, полушубок расстёгнут, покачивает лакированным рылом на рифлёной подошве.
— Дует. Закрой окно! — приказывает мне. Я боюсь шагнуть. Луна — как серебряный выстрел. Я сыграл
