полюс, были убиты осколками снарядов, попавших в самолет. Остальные товарищи благополучно опустились на маленький остров. Наши бойцы окружили гостей с неба, приказали им сдать личное оружие, раздеться и лечь ничком на землю. Только когда подошел командир зенитной батареи, недоразумение выяснилось, а зенитчики стали клясться, что не они сбили этот самолет.
Это все мы узнали позже, а сейчас, уходя от обстрела, лезли вверх.
— Зенитки нас ужо не достают! — радостно доложил кормовой стрелок.
— А как там остальные? — спрашиваю я.
— Темно. Не видать!
Высота достигает четырех тысяч метров. Становится трудно дышать, кружится голова. Отдаю приказ надеть кислородные маски. Сразу чувствую облегчение. В самолете тихо. Совсем стемнело.
Сколько раз мне приходилось водить самолет во тьме ночной? Но самая непроглядная ночь с неба всегда отличается от другой, пусть такой же темной ночи. На какой бы высоте ты ни шел, вдруг сверкнет в разрыве облаков случайный огонек… Вот медленно движется конус света от автомобильной фары по дороге… Впереди засияли жемчужной россыпью огни города… И эти далекие огни помогают не только ориентироваться, они поднимают настроение. А прифронтовое небо — безрадостно. Сверху ни зги не видно. На земле все фонари и окна тщательно замаскированы. Тлеющую папиросу — и ту закрывают ладонью. Экипаж воздушного корабля чувствует себя потерянным в этом огромном, темном мире. Но темнота, как она ни гнетуща, все же лучше, чем ослепительный фейерверк зенитного обстрела и светлые лучи прожекторов, беспокойно шарящие по черным облакам.
Под нами плотные ровные тучи, скрывшие сушу и море. Мы ничего не видим, но и с земли не видят нас. Над нами бледные и маленькие звезды. Штепенко целится на них секстантом, ориентируется.
Но вот неожиданно обрывается облачная пелена. Половинка луны освещает пустынное море, образуя световую дорожку, подернутую легкой рябью. Вдали темнеет береговая линия, вдоль которой идет наш маршрут.
— Набирайте еще высоту. Теперь он у нас в руках и никуда не денется, — говорит штурман.
— Кто это — он?
— Берлин!
И снова мы летим во тьме ночной.
— Алло, штурман, сколько до цели?
— Двадцать минут.
В корабле взволнованная, напряженная тишина, которая обычно предшествует чему-то очень шумному и важному, чего очень ждут. Вдруг эта тишина нарушается, хотя по существу становится тише. Дело в том, что мы привыкли к монотонному гулу двигателей. И когда меняется ритм моторной песни, ухо воспринимает это как нарушение кажущейся тишины.
Заглох правый крайний двигатель.
Я взглянул на альтиметр. Его стрелка перевалила за семь тысяч метров. Опять плохо работает компрессор. Дизелю не хватает воздуха.
Решено идти до цели на трех моторах.
— Внимание, под нами Берлин! Открываю люки, — докладывает Штепенко.
Одна за другой летят вниз бомбы.
Облегченный па четыре тонны самолет взмывает вверх.
И в эту же минуту сотнями огней вспыхивает небо. Лучи прожекторов скользят по облакам, как сумасшед-шие бросаются из стороны в сторону. Трассирующие снаряды длинными световыми лентами тянутся со всех сторон вверх, и там, где они скрещиваются, образуется о высоте огненный шатер. К счастью, он светится в стороне от нас. Более крупные снаряды огненными шарами взлетают вверх и на какое-то мгновение останавливаются на предельной для них высоте. Другие же маленькими шаровидными молниями разрываются вокруг нас.
Очень красиво, но чертовски опасно!
Внизу, на земле, среди, коробок городских здании, в каменных ущельях берлинских улиц полыхают пожары, зажженные бомбами с советских самолетов.
Машину бросает. Осколки барабанят по ней. Нельзя долго оставаться в этом участке неба, начиненном огнем, железом, смертью.
— Разворот влево на девяносто градусов, — кричит Штепенко. — Идем домой!
Маневрируя, мы покидаем зону огня.
— Бортмеханики, как у вас дела?
— Дырок многовато. В правой плоскости бак для горючего пробит, а в остальном — порядок.
— Сколько же теперь у нас горючего?
— Часа на четыре лета.
— Маловато. А лететь нам домой пять часов. Пойдем по прямой, будем сокращать расстояние, слышишь, штурман?
Кормовой стрелок, лучше всех нас видевший, что делается позади, докладывает, что самолеты, подоспевшие за нами, продолжают бомбежку Берлина.
Мой самолет с тремя действующими двигателями ложится на новый курс.
«Как дела у товарищей? Может быть, кто-нибудь из них подбит?» Эта тревожная мысль не покидает меня, но ответа на нее я не могу получить. Радиосвязь с землей у нас есть, а вот с кораблями в воздухе ее наладить не удалось. Радиостанции совсем недавно появились на воздушных кораблях. К связи по эфиру еще не успели привыкнуть.
В темноте идем над Германией, но, как эхо берлинской тревоги, на нашем пути то и дело вспыхивают фейерверки зенитных обстрелов. Они не так сильны, как над фашистской столицей, но все-таки могут причинить немалый вред.
По-прежнему идем на трех моторах.
Вот погас позади последний луч прожектора, и опять в свете луны, вынырнувшей из-за туч, заблистали волны моря.
Вышел весь кислород. Ведем машину на снижение. На высоте четыре тысячи снова заработал правый крайний двигатель.
Тихая ночь, спокойное море…
Настроение у нас приподнятое — выполнен боевой приказ, сброшены «гостинцы» на Берлин, можно сказать, открыт «сезон» бомбежки фашистской столицы.
Вынужденная посадка
Светает, появляются облака. Они напоминают каменные вершины горного хребта. Кажется, сейчас самолет врежется в них и разобьется.
Мощный циклон, как неприступная крепость, преграждает нам путь. Когда ПЕ-8 врезается в сплошную облачную стену, в кабине появляется снежная пыль.
«Настоящая Арктика», — подумал я. Но на крыльях лед не нарастал, и мы спокойно вели машину сквозь августовскую пургу. Многое повидал я на севере, но такой сильный циклон встретил впервые. За какие-нибудь десять минут в кабину нанесло много снегу, приборы густо покрылись снежной пылью.
В конце концов нам удалось вырваться из снежных объятий, и мы пошли над дождевыми облаками. Самолет вел Пусэп. Когда мы снизились до высоты 1800 метров, отчетливо стала видна земля, изрезанная мелкими полосками пашни, перемежавшимися с лесом.
Впереди показалось несколько хуторов, объятых пламенем. Одновременно стали появляться частые клубы дыма, по которым легко можно было догадаться, что мы находимся над линией фронта. Снаряды рвались на западе и на востоке. Стреляли и в нас.
— Под нами Эстония, — услышал я голос штурмана. — Через полчаса будем дома.
Вдруг произошло нечто совершенно невероятное. Как по команде, остановились сразу все четыре мотора. В кабине стало тихо. Высота была всего тысяча восемьсот метров, и самолет быстро снижался. Что
