— Их и так не будет, — рассмеялся он. — Свисти не свисти, а взяться им неоткуда…
«Ничего себе, — подумала она. — Он же должен знать, что сидит на сокровищах».
— Ну, если продать вот эту картину, то можно безбедно жить до старости, — сообщила Лика.
— Это если продать, — кивнул он. — Только я ничего не продаю. Прав не имею. Так что — остается любоваться, пока я не нашел для нее подходящего места.
— А что это?
— Художник неизвестен, — сказал он. — Это, как мне рассказывал дед, замок Хунедоара. Валахия. Мрачноватое место. Говорят, там водятся призраки… — И он подмигнул ей, мягко улыбнувшись. — Но чай остывает. Так что я потом расскажу тебе о замке Хунедоаре, в который я должен вернуть эту картину.
— А твой дед — он на портрете? — поинтересовалась она, чтобы отвести взгляд от мрачноватого замка, который притягивал ее против воли.
— Нет, на портрете прадед, — сказал Саша. — Мой дед был совсем другим. А это — прадед, про которого разное говорят… Пожалуй, он был странным человеком. И весь состоял из противоречий. Он словно спорил сам с собой всю жизнь, и так и не нашел со своим сложным альтер эго общего языка. Хотя — дед утверждал, что он спорил всю жизнь с Богом. И с Ангелами. Кстати, наши очень далекие предки приехали в Россию из Валахии. Поэтому, наверное, прадеду был так дорог этот пейзаж.
— Надеюсь, что не граф Дракула был вашим далеким предком? — засмеялась Лика.
— Нет, — покачал он головой. — Мой прадед был страшнее. Куда страшнее. Может быть, поэтому он и терпел такие муки всю свою жизнь. И мы — отвечаем за его грехи. Ладно, давай об этом тоже не будем…
Он улыбнулся ей, только глаза оставались потемневшими, и Лика поняла — ему очень хочется все ей рассказать. Он живет с этим гнетом в душе. Но — пока он ей не совсем доверяет.
— Мне кажется, если ты отправишь эту картину в тот замок, тебе станет гораздо легче, — сказала она.
— Да, — согласился он. — Но еще я должен вернуть то, что забрал мой прадед. Пойдем, я покажу тебе ее.
Они прошли по длинному, темному коридору — Лика снова удивилась размерам Сашиного жилища и подумала — как же ему тут пусто, одиноко и страшно бывает, наверное.
Она уже знала, что он совершенно один, и ее переполняла жалость к этому немного странному, замкнутому человеку.
— Вот сюда, — сказал он, открывая дверь.
Комната, в которую он ее привел, отличалась от других. Огромное окно хорошо освещало ее. Комната была удивительно светлой и радостной. Огромный иконостас занимал целую стену — как в храме. Впрочем, иконы в основном были новые, только две иконы резко выделялись на общем фоне. Одна — старинная, стояла в самом центре и изображала Господа Вседержителя. А вторая…
Честно говоря, Лика даже не поняла сначала, что это икона. Она была совершенно черная, только неуверенной рукой изображенная Богородица — при взгляде на Нее Лика подумала, что человек, изобразивший Ее, был начинающим, или… Просто сделал это намеренно. Чтобы спрятать от любопытных и злых глаз сокровище.
— Вот она, — сказал Саша и достал именно эту икону. — Возьми в руки. Пожалуйста…
Она кивнула — почему-то ей было страшно прикасаться к ней. Она зажмурилась, и…
Когда она взяла ее, она невольно ахнула. Необыкновенный свет заполнял теперь все пространство, и ей казалось, что она видит огромную радугу — всех цветов, и эта радуга вокруг, она везде, она заполняет собой весь мир, и — становится так легко и радостно, и не хочется открывать глаза, совсем не хочется возвращаться назад.
И там, в самом центре этой радуги, сиял образ — Лика никогда еще не видела такой красоты, такого живого взгляда, наполненного теплым сиянием, и — где-то очень далеко пели колокола и хрупкий голос читал нараспев:
Она невольно повторяла эти слова про себя, словно пыталась их запомнить, сохранить в душе.
Откуда-то издалека доносился звон колоколов. Два голоса переговаривались совсем тихо, и — вдруг раздался оглушительный грохот, похожий на взрыв, а потом — все стихло, и Лика оказалась в кромешной темноте, только — звон колокола, все тише, и тише, и тише, пока совсем не смолк колокольный звон, и стало страшно и пусто.
Она медленно открыла глаза, прошептала:
— Это чудо там, внутри…
— Да, — кивнул он. — Его нужно освободить. И вернуть туда, откуда это чудо было украдено.
— Подожди, — нахмурилась она. — Ты хочешь сказать, что эта икона была украдена?
— Да. Из того самого монастыря, — кивнул он. — Она была украдена оттуда моим… прадедом.
Когда он произнес это, ему стало страшно. Как будто он признался ей не в грехе своего прадеда, а в — собственном. Сейчас она уйдет.
Он отвернулся, начал смотреть в окно. Там, на подоконнике, вальяжный голубь ждал подаяния, с важностью прохаживаясь по самой кромке. Он подумал: «Сейчас она уйдет, и я буду кормить голубя, потому что это моя расплата — общаться я могу только с голубями. Или с теми, кто наживается на награбленном, как мой прадед в свое время наживался. Но так как я не хочу их видеть и не хочу быть с ними, мне остаются только голуби».
— Ты хочешь, чтобы я ее реставрировала? — услышал он голос Лики. — Но… я не мастер. Я же только учусь. Это очень тонкая работа, Саша, ты понимаешь? Наверное, мог бы справиться с этим дядя Ванечка, но никак не я!
Он затаил дыхание, боясь поверить в услышанные слова.
— И ты… мне кажется, что ты мне слишком доверяешь, — продолжала она. — Ты же совсем не знаешь ничего обо мне!
Он улыбнулся:
— Я знаю, что ты сможешь. Я знаю, что ты была избрана для этого. Поэтому…
Она стояла и смотрела на него — с таким ужасом и с таким счастьем в глазах, боясь вымолвить слово, потрясенная, испуганная, и — вдруг ставшая самой близкой, ближе, чем голубь на подоконнике, ближе, чем дядя Миша, чем дед, чем…
Разве такое возможно, разве бывает это, так защемит сердце, словно случится беда… Но это теплое счастье уже спешит нам на помощь, протягивает нам руки и дарит нам два крыла…
— Знаешь, — тихо сказал он, — в моей жизни был один человек, необыкновенный, может быть, очень странный и неправильный… Он раньше был то ли хиппи, то ли байкером — он не любил вспоминать о своем прошлом, мой дядя Миша. Просто однажды он вернулся с какой-то попойки и увидел, что в углу сидит человек, и — это даже не человек, а тень какая-то расплывчатая. Сидит и ухмыляется. Неприятный такой, и дядя Миша понял, что это бес. Наглый бес, потому как сидел он прямо рядом с бабушкиной иконой. Что ему было делать — он не знал. Страшно ему стало, а бес ухмыляется себе, молчит, и — прямо ему в душу смотрит. И от его взгляда дяде Мише изнутри больно так, как будто там что-то рвется у него когтистыми лапами, и он эту боль никак прогнать не может. И на каждом когте видит надпись
