Он вздрогнул и поднял на нее глаза.
То, что она сейчас сказала, — было так странно.
— Там… кажется, там были старик, женщина и мальчик. Совсем юный. В странном, черном одеянии — монашеском.
Она заметила, что он изменился в лице, и притихла, почти шепотом спросила:
— Я… что-нибудь не то говорю, да? Это мои фантазии… У меня в голове огромное количество фантазий…
Она взмахнула руками, как крыльями, и совсем обреченно пробормотала:
— Глупости одни, вот.
Он понял, что надо решаться. Она это видит. Она видит то, что внутри, то, что скрывается.
— Это не фантазии, — сказал он. — Там в самом деле была сначала радуга. Я ее потом скрыл. Потому что это неправда. Я мечтаю о радуге там, я верю, что с ней связано нечто очень важное, и не только для меня. Но пока я ее там не видел. И… Эти три фигурки, я их тоже видел… Во сне. Если это был сон, конечно.
Он поднялся.
— Мне надо тебе кое-что показать. Пойдем со мной. Это… недалеко. Просто мне очень нужно, чтобы ты… ее увидела.
Они уже подходили к выходу, когда им пришлось остановиться — чтобы пропустить новую парочку, входящую в кафе.
Это был неприятный и странный тип, в котором при ближайшем рассмотрении Саша узнал Нико Садашвили — процедил сквозь зубы: «Привет», — разговаривать с этим типом совсем не хотелось. Дело было даже не в том, что Саша плохо относился к его «творениям», нет… Почему-то этот Садашвили ему не нравился как личность. Что-то было от хорька в его лице. Даже манера улыбаться была как у грызуна.
А вот девушка с ним была милая, чем-то похожая на Гликерию, и это было странно.
Садашвили на них внимания не обратил, но как раз девушка очень долго смотрела на Лику и на Сашу и — едва улыбнулась, когда Лика тоже подняла на нее глаза, и слегка вздрогнула.
Последний аккорд песни «Аквариума» отзвучал, Саша дотронулся до Ликиной руки — она словно застыла, с удивлением глядя на спутницу Садашвили.
— Все нормально?
— Да, — улыбнулась она. — Нормально… Просто девушка, которая только что прошла мимо сейчас… Она странная. В ней живет запах зажженных свечей. Она наполнена молитвами. Она…
Они уже вышли на улицу, и Лика прошептала едва слышно:
— Это только фантазия, конечно, но… Мне показалось, что эта девушка не… совсем живая. Не такая, как мы.
«Ну и зачем я это сказала?»
Ей казалось теперь, что он смотрит на нее как на больного ребенка, погруженного в мир собственных фантазий, и она отчаянно ругала себя за то, что у нее сорвалось это, — но ведь в самом деле, это очень странная девушка, и — тем более странно, что она ее почувствовала — как будто девушка была… нарисована. Или — сделана. Как будто она не была человеком, потому что обычно почувствовать то, что внутри, мешают именно плоть и кровь, они надежно закрывают душу от случайных взглядов.
Она же почувствовала это — снова запах зажженных свечей, молитва, тихий женский голос, который читает нараспев, будто поет — «Радуйся, Радосте наша», и, несмотря на слово «радуйся», голос грустный, и еще Лике показалось, что девушка эта — хотела, чтобы Лика все почувствовала.
Она обернулась — странная девушка в самом деле смотрела на нее с легким удивлением и — улыбкой. «Да нет же, она просто смотрит вдаль, а улыбается не мне, а своему спутнику, а мне только кажется». Но — как она ни пыталась себя убедить, ей все равно казалось, что эта случайная встреча совсем не случайная, и — в ее душе появилось ощущение сладкой тревоги, как будто сейчас она видела чудо, совершенно непостижимое, не поддающееся объяснениям.
— Как это? — услышала она голос Саши откуда-то издалека и — вернулась, мотнула головой, пробормотала:
— Снова фантазии мои. Обычная красивая девушка.
— Тем более странно, что такая красивая девушка с таким неприятным типом, — усмехнулся Саша. — Интересно, что бы ты почувствовала, заглянув ему в душу.
— Саша, я же не заглядывала никому в душу! Это вышло случайно, понимаешь? Я это чувствую, только… когда что-то не так. Когда передо мной не люди, понимаешь? Я же не могу увидеть то, что в человеке. Вот картины, или иконы, или…
«Тень, — подсказал кто-то вкрадчивым шепотом. — Еще ты чувствуешь тени, да. Ты даже определяешь, что это не человек, а тень. Только — заметь, что у теней ты не видишь лиц. А тут ты прекрасно видишь и лицо, и фигуру».
— Пойдем, — вздохнула она. — А то это даже неприлично как-то — стоим тут, смотрим… Кстати, а что за тип неприятный с ней?
— Один человечек, который придумал оправдание собственной бездарности, — едва заметно поморщился Саша. — Не хочется о нем. Знаешь, есть такие люди, в которых только тщеславие, а так как все другие движения души отравлены тщеславием, остаются только обида и злость. Таких людей обычно жалко.
— Подожди, — вспомнила она. — Я его, кажется, видела. Ну да. Его показывали по телевизору. Какая-то выставка дурацкая, и он там рубил топором иконы… Бррр. Как же странно, что она с ним.
Они уже поднимались по узкой улице в гору и почти дошли до старого шестиэтажного дома, на фасаде которого был изображен лев.
— Огнегривый, — пошутил Саша, — вот он встречает нас, видишь?
И она ответила — что еще не хватает синего вола, исполненного чудес, а он сказал ей, что это, наверное, имелись в виду они. Она — синий вол, исполненный чудес, а он — орел со светлым, незабываемым взором. И пока они поднимались на верхний этаж, они смеялись. Лика почти забыла уже странную девушку и вспомнила ее, когда он открыл дверь.
Она сама не знала, почему снова увидела ее, — какая связь была между этой старой квартирой и этой девушкой, Лика не могла понять.
Дом, в котором жил Саша, был пропитан одиночеством. Так бывает иногда со старыми квартирами, где жили большие семьи, а потом вдруг все изменилось — и вот теперь, когда все ушли и остался кто-то один, стены дома словно остывают, и голоса — едва слышны уже, только — гулкие шаги… И стеллажи, доверху забитые книгами, уже никому не нужны. И круглый, огромный стол под старинным абажуром с бахромой — вряд ли вокруг него когда-нибудь соберутся теперь гости.
На стене висели портреты и фотографии, и ей сразу бросился в глаза большой портрет старика с напряженным взглядом — Лике показалось, что он смотрит на нее очень внимательно, пристально и подозрительно. Ей даже захотелось показать ему язык, этому старику, и сообщить, что так рассматривать незнакомого человека неприлично. Рядом — картина, огромная, во всю стену — Лика присвистнула даже, увидев старинный замок, слегка освещенный луной… «Ничего себе, — подумала она. — Это же восемнадцатый век. Это же целое состояние…»
— Ой, я свистнула, денег не будет, прости, — сказала она Саше, вошедшему в комнату с подносом, на котором была расставлена посуда. Лика тут же определила, что фарфор тоже мейсенский, настоящий. Чашки с восхитительными голубыми незабудками и — ангелы…
