— Ну и славно, я тебе вечерком позвоню…
А девушка с чудесным именем все стояла, прижимая к груди какой-то сверток, и — смотрела на икону.
А потом она побледнела. Она пошатнулась, еще сильнее прижимая к себе сверток, и наверняка бы упала, не подхвати он ее.
Ему показалось, что она без сознания — губы ее шевелились, и он пытался понять, что она говорит, потом — очень осторожно вынул из ее рук сверток, достаточно тяжелый, положил — она встрепенулась, распахнула глаза, и он подумал — кажется, очнулась…
— Спасибо, — прошептала она. — Вам не везет. Вы… наверное, теперь будете думать, что я немного… не в себе. И что я нездорова.
Он рассмеялся:
— Вовсе нет. Вот что вам явно надо побольше гулять и бывать на свежем воздухе — это да.
— Да она же не слушается, — вступила в разговор Людмила.
Она смотрела на Лику как-то напряженно, с оттенком удивления и странного неодобрения.
Странно смотрела — точно не она. Он знал Людмилу давно — так давно, что все ее тайные движения души, казалось, мог угадывать, и — никогда еще не видел вот такой тяжести, холода, враждебности в глазах — ни к кому.
И в комнате стало словно темнее, сумрачнее, он невольно, неосознанно встал между ними, закрыл Лику от этого взгляда, как будто — взгляд мог убить…
И Людмила точно очнулась. Вернулась к себе прежней — улыбнулась, пробормотала:
— Нам всем надо бывать на свежем воздухе. Как можно чаще.
Девочка. Маленькая девочка, она идет по деревенской улице — вдруг останавливается, задирает высоко голову, смотрит в небо — и неожиданно улыбается, так широко, так радостно, что Лика хочет улыбнуться в ответ. Но — она не может. Что-то не так.
Нет, это самая обычная улица. Самая обычная. Где-то мычит корова. Лает собака. По дорожке с важной и торжественной неспешностью шествуют гуси. Девочка очень славная — у нее живые, любопытные глаза и милое лицо. Ей не больше семи лет.
Она идет дальше, вдруг останавливается, присаживается на корточки — наклоняется и — звонко смеется. Она увидела маленького лягушонка. Наблюдает за ним с интересом, но — наверное, он испугался, она встает, смотрит в сторону небольшого, заросшего пруда…
И — идет дальше. Чем она ближе подходит к дому — тем Лике тяжелее дышать. Теперь она видит — за девочкой движется тень. И эта тень растет, чем ближе девочка к дому — тем больше тень, теперь Лике начинает казаться, что она — вокруг, эта чертова тень, и дышать так тяжело, как будто в легких — дым, она хочет вырваться, а тень словно заполняет все окружающее Лику пространство — она повсюду, она везде, еще одно мгновение — и она будет в самой Лике.
А еще она слышала шепот, тихий, вкрадчивый, едва слышный, но проникающий в сознание: «Он в тебе, в тебе, в тебе — бес, в тебе тень, в тебе…»
В какой-то момент это прекратилось. Внезапно — так же, как и появилось. Дыхание стало снова свободным. Она даже не успела понять — что это было.
Когда она положила Маринин сверток на стол? Или — когда он загородил ее?
И шепот она слышала — отголоском, все еще держала его краешком сознания. «Он в тебе».
Она подняла глаза. Людмила смотрела на нее с сочувствием, и ей отчего-то это сочувствие было неприятным.
Она схватилась за Сашину руку — он не убрал ее, даже сжал осторожно ее пальчики.
— Пожалуйста, — попросила она тихо. — Давайте выйдем. На… воздух…
Когда шли по коридору, где висели его картины, он нахмурился. Ему почему-то всегда было неуютно и стыдно, что его работы удостоены такой чести. Он никогда не считал себя талантливым. Более того — ему казалось всегда, что его кисть вялая и безжизненная, и — если выбирают именно его, то это исключительно из-за прадеда, человека известного в среде музейщиков. И от этого было еще гаже, хотя Саше хотелось втайне, чтобы его работы увидели, — но он и признаваться в этом себе стыдился.
Поэтому он сейчас старался не смотреть по сторонам — рядом с Ликой (нет, с ГЛИКЕРИЕЙ) чувство стыда было непереносимым, и в то же время — ему так хотелось узнать, как она к его творчеству относится. Особенно — к монастырским руинам.
Они как раз поравнялись с этой картиной, и — Лика вдруг резко отвернулась, зажмурилась…
— Вам… не нравится? — спросил он, чувствуя, как обрывается что-то внутри.
Она замотала головой:
— Нет, это моя любимая картина, правда-правда, только… Сегодня я все как-то воспринимаю странно. Сегодня что-то со мной не так.
Она хотела что-то еще сказать, но — не стала, просто посмотрела туда, где закатное солнце освещало разрушенные стены, и тихонечко, с облегчением, вздохнула.
— Ну, вот, кажется, это все кончилось, — прошептала она. — Знаете, у меня просто… совершенно разнузданное воображение, как говорит моя мама. Я что-нибудь придумываю, и так убедительно, что начинаю сама себе верить.
Он хотел ее спросить, что же она себе напридумывала, — ему было интересно по-настоящему, но — он побоялся. А вдруг то, что она придумывала, совпадет с тем, что он видел тогда, в тот черный для него день, в самый первый черный день, в череде других, ведущих его к Беде?
Он сам не мог понять, почему эта мысль появилась сейчас, и уж совершенно было непонятно, почему ему хочется, чтобы она видела именно это, как будто — общее видение сближало их, делало ближе, чем брата и сестру…
— Где это? — спросила она.
— Этот монастырь — далеко отсюда, — сказал он. — Очень далеко. Он расположен в лесу, и добраться до него трудно. Чтобы найти его, нам пришлось в свое время так плутать, хотя человек, который первый раз привез меня туда, прекрасно знал дорогу. Знаете, такое ощущение, что он — монастырь — это нарочно делает.
— Что? — спросила она.
— Прячется, — пояснил он. — Он прячется от людей. Пусть найдут только те, кому нужно найти. Очень нужно…
И — сам испугался откровенности своей: «Зачем, почему я так говорю с ней, как будто очень хорошо ее знаю и уверен, что не будет насмешки, не будет — удара?»
— Красота в самом деле начала прятаться от людей, — кивнула Лика. — Осталось так ее мало, и то, что остается, многим не кажется прекрасным — у них уже совсем другое представление о том, что можно назвать «красотой», и теперь ничего не исправить, наверное.
Немного помолчав, она добавила, что очень любит эту картину, и ему было от этого приятно, первый раз — обычно он только смущался, когда его хвалили. Но — не сейчас, сейчас — ему очень хотелось вдруг оказаться с ней вдвоем — там, и чтобы вокруг был зеленый лес, и цветы, и… Да, чтобы был дядя Миша. Рядом с ними.
И, зная, что это невозможно, вновь ощутил укол боли и вины и быстро пошел по коридору дальше, пытаясь убежать от этих развалин, от — невозможности радости, от — невозможности счастья.
На улице он остановился. Снег падал крупными хлопьями — он стоял, словно не замечая, как снежинки ложатся на его волосы, не замечая холода.
Перед глазами были языки пламени, пожирающего маленький дом.
В душе была едкая горечь вины.
И когда ее рука легла на его плечо, он вздрогнул, но — ему стало легче.
— Вы замерзнете и простудитесь. Накиньте капюшон, пожалуйста, — попросила она.
«Я уже замерз. Осталось совсем немного — и не будет меня, останется заледеневший ствол дерева с облетевшими ветвями, останется снег внутри, я видел такое дерево — без веток, с умирающим стволом, превратившимся в огромный остов, заполненный снегом. Или — я буду как руины монастыря, знаешь, как
