выражений. Где-то я читала, что младенцы, находясь в утробе, слышат все, что слышит их мама. И надеялась в тот момент, что это вранье…
Григорий грохотал, как сто громов сразу, не давая своему любимому другу вставить даже полслова. Что касается его собственных слов, то цензурных среди них, если не учитывать междометий, лично я насчитала всего два: «честь газеты». Наконец Оболенский — между прочим, впервые на моей памяти — сдался и изо всех сил грохнул кулаком по столу, и мой супруг наконец заткнулся, дав ему возможность ответить на эту бурю.
— Идиот! — определил Грига Корнет. — Я не говорил, что статья подлежит публикации в обязательном порядке!.. Я сказал, что она должна быть написана и отдана в руки старшей наборщицы Валентины Петровны Петрашовой, бывшего преподавателя французской литературы небезызвестного нам всем университета, с пометкой «Срочно в номер!». А уж будешь ты ее туда ставить, да еще срочно, — это, как говаривали когда-то, «на усмотрение главного редактора».
В квартире наконец наступила тишина. А в соседней комнате, очень, с моей точки зрения, кстати, зазвонил телефон, дав мне возможность оставить мужчин наедине друг с другом…
Конечно же аппарат я обнаружила не сразу, поскольку в нашем новом жилище ориентировалась пока плохо, а то ли гостиная, то ли столовая, в которой он надрывался, была какая-то просто безразмерная. К тому моменту, когда я нашла искомое — отчего-то на подоконнике, тетушка (а это звонила, как выяснилось, она) уже совсем собралась класть трубку, решив, что мы спим…
Этот день оказался просто посвященным всевозможным открытиям. Я, в частности, всегда была твердо уверена, что Лилия Серафимовна в последний раз плакала в младенческом возрасте. Однако первое, что услышала, подняв трубку, — ее всхлипывания… Как выяснилось минутой позже, моя драгоценная тетушка плакала… от умиления и — от того, что впервые за всю свою профессиональную практику ошиблась в диагнозе, неправильно определив причину моего состояния!
— Видишь ли, — оправдывалась она, — я всю жизнь так… так за тебя боялась из-за Пети и… и его наследственности, что не увидела очевидного…
— Лилия Серафимовна, — возопила я, — и ты — ты! — из-за этого плачешь?!
— Ну да… То есть нет…
— Так да или нет? — Я ощутила почти непереносимое желание рассмеяться.
— Ох… — как-то вдруг по-старушечьи пробормотала тетушка. — Просто я вдруг осознала, что я… что мне пора становиться тем, кто я и есть на самом деле… Ты же не собираешься искать для мальчика какую- нибудь постороннюю бабку или няньку?..
Я все-таки рассмеялась:
— Тетечка, ты что же, собираешься идти ко мне в няньки? Вместо работы?..
— Неужели ты против?! — В ее голосе звучал чуть ли не страх.
— Солнышко мое, конечно нет, но… Ведь вначале младенца еще выносить надо, потом родить, а у меня еще сроку всего ничего… И потом, почему ты думаешь, что это будет мальчик?
— Выносишь и родишь обязательно! — своим прежним твердым голосом сказала Лилия Серафимовна. — А девочка — это даже лучше, чем мальчик!
И она положила трубку.
— Тебя или меня? — раздался за моей спиной робкий голос мужа, словно и не он бушевал несколько минут назад на кухне.
— Меня — тетушка… Забивает заранее место няньки.
— Малыш, — Григорий уже стоял рядом со мной, приподняв за подбородок мое лицо, глядя мне в глаза, — Малыш, скажи, что любишь меня, а? Пожалуйста… Скажи, что выбросишь из головы прошлые обиды, раз и навсегда забудешь, каким идиотом я был… Я люблю тебя!
— А как насчет твоей супруги номер два? — неожиданно для себя задала я мучительный вопрос: вероятно, Гришанина откровенность оказалась заразной…
— Никак, родная… Можно сказать, с горя и — по пьяни… Ты же знаешь, я совершенно не переношу глупых баб…
И, не выдержав, добавил:
— Ты в этом смысле в моей жизни — единственное исключение!
Я совершенно не обиделась и ничего ему на это не сказала — за отсутствием возможности: Григ успел закрыть мне рот поцелуем, а его ласка всегда действовала на меня одинаково, отсекая от любых ощущений, кроме одного-единственного: ощущения головокружительной близости самого восхитительного мужчины в мире.
28
В ту ночь мне вновь приснилась Милка. Но впервые за прошедшие со дня ее гибели недели, уже складывающиеся постепенно в месяцы, приснилась совсем иначе, чем прежде.
Этот сон не был кошмаром — напротив! Насыщенный светом и необыкновенно яркими красками, он оставил после себя ощущение покоя и даже какой-то странной радости в душе…
Во сне мы с Милкой шли вдвоем по улице совершенно неизвестного мне маленького городка: очаровательно зеленого, с беленькими, почти игрушечными домиками под разноцветными крышами. За невысокими заборчиками пышной пеной вскипала зелень, цвели сады с незнакомыми мне яркими цветами… Настоящий рай! Я даже ощущала аромат этого цветения, тоже совсем незнакомый и удивительно приятный.
Да и сама Милка выглядела удивительно живой и красивой, гораздо красивее, чем когда-то в реальной жизни. Словно весь ее облик смягчился, подсвеченный внутренним, незримым сиянием, обретя покой и завершенность…
Некоторое время мы шли молча, наслаждаясь окружающей тишиной и красотой, потом она заговорила.
— Ну вот, — произнесла моя подруга, — теперь ты знаешь, где я живу, все, что можно, я тебе показала… Поговорим?
— Как ты сюда попала? — задала я ей вопрос, возникший в моем сонном сознании или подсознании.
— Разве ты не знаешь, — улыбнулась она ласково, — что убийца, уничтожая свою жертву, берет на себя ее грехи?..
Я промолчала, ошарашенная, а Милка, словно подслушав мои мысли, продолжила:
— Те двое были чисты…
— Двое? — недоуменно переспросила я.
— Ты думаешь только о Кате, а ведь вначале был тот ее мальчик, забыла?..
Мы дошли до конца улицы и остановились у самого последнего из домиков — тоже белого, под красной крышей.
— Я живу здесь, — сказала Милка. — Извини, пригласить тебя внутрь не могу, нельзя… И дальше нам тоже ходу нет…
Я посмотрела в ту сторону, куда показывала Мила, и — не увидела ничего, кроме огромного до головокружения, пустого пространства, голубоватого, бесконечного… Ни земли, ни неба — только пространство. Не знаю, как это описать поточнее. Милка снова улыбнулась и кивнула:
— Да-да, ты права, оно бесконечно… — И тут же заговорила о другом, видимо, о главном для нее: — Марина, я позвала тебя сюда, чтобы попросить кое о чем…
Ее лицо сделалось вдруг серьезным и печальным и словно полупрозрачным.
— Дорогая моя, вы должны
— Разве это от меня зависит? — Вопрос мой родился сам, как все, что происходило в этом удивительном сне.
Милка на это ничего не сказала. Но стала словно еще прозрачнее, как будто начала таять, а вслед за
