заранее как на врага, его службе не позавидуешь… И второе. Ты сама-то веришь, что это сделал кто-то из ваших?..
Вопрос был задан в точку. Хотя все обстоятельства Милкиной гибели очевиднейшим образом свидетельствовали о том, что ее убийца находился за нашим столом, поверить в это я не могла. В тысячный раз, теперь уже вслух, перебирая по одному участников роковых посиделок, я ощущала все более глубокую растерянность и недоумение: кто?!
Ну не Рудик же, целую прорву лет влюбленный в Милку всем своим мягким еврейским сердцем, готовый ради нее перестать дышать? Рудик, с которым она наконец-то за все годы их знакомства переспала пару раз то ли из жалости, то ли из любопытства, подарив тем самым нашему фотокору несбыточные надежды, не успевшие еще окончательно рухнуть?..
И не Василек с Колей — прозванные «близнецами» за дружбу не разлей вода, относившиеся к своей заведующей с глубоким почтением?
Конечно же не Кирюша, насмерть перепуганный, но в жизни не способный даже жука обыкновенного раздавить… Не я. Ну а об Анечке, едва начавшей свой трудовой путь в нашей конторе, маленькой восемнадцатилетней дурочке, принятой к нам по какому-то блату, балованной доченьке неведомых богатых родителей, и говорить смешно…
— Не верю, — заключила я твердо. — Не верю — и все тут!
— Но при этом ты должна понимать, — продолжила тетушка, — что следствие, во всяком случае на самом длинном, первом этапе все равно сосредоточится именно на вас.
Я посмотрела на Лилию Серафимовну вопросительно, понимая, что она не просто колеблет воздух, а идет к чему-то конкретному.
— А поэтому, — подтвердила тетка мою догадку, — говорить с вашим Корнетом ты будешь не только о Калинине. В первую очередь о необходимости с его стороны как можно быстрее начать свое собственное расследование… Я читала его статьи, они мне нравятся. У него ясное мышление, безупречная логика и по части фактов — абсолютная честность. А судя по самим фактам, еще и упорство, которому позавидует носорог, без упорства такие факты просто не нарыть.
— Согласна, — кивнула я. — Но у этих… Ну у ментов, куча людей в распоряжении, лаборатории там всякие, и вообще… Какой смысл Витальке их дублировать?
— А кто сказал про дубляж? — удивилась она. — Нет, моя милая, я имею в виду совсем другое. Ты должна убедить Оболенского заняться внешними обстоятельствами, связанными с Людмилой… Зная ее, могу голову положить на плаху за то, что врагов у твоей Милы хватало. А среди них вполне может находиться и убийца, достаточно умный, чтобы уничтожить ее чужими руками, понимаешь?
— Как это — чужими? — удивилась я.
— Ну, допустим, гипотетическая ситуация: некто неизвестный под выдуманным предлогом уговаривает ту же вашу молоденькую дурочку подсыпать Людмиле в вино порошочек, являющийся ядом… При этом убеждает девчонку, что порошок — всего лишь снотворное… Ну или еще что-нибудь в этом духе…
— Например, сыворотка против лжи! — фыркнула я, включаясь в теткины фантазии.
— Например, — спокойно кивнула она. — И конечно, увидев, чем именно является порошок на самом деле, подсыпавший не признается в содеянном даже под пистолетом… То есть как раз под пистолетом-то и не сознается. А смеешься ты напрасно! Факт, необъяснимый лишь для того, кто знает близко участников вашего празднества, налицо!
Я задумалась. И очень скоро поняла, что в тетушкиных словах действительно есть рациональное зерно. А если так, кому, как не Корнету, взяться за расследование этих самых невероятных и, как выразилась Лилия Серафимовна, «внешних» обстоятельств?.. То, что менты займутся ими не скоро (если вообще займутся), для меня было очевидно.
…Поговорить с Корнетом мне удалось только после обеда, хотя стремилась я к этому с самого утра, едва переступив порог редакции. Но внутренний телефон заголосил, как только я кинула свою сумку фасона «бисекс» на стул. Секретарь Гришани предлагала мне срочно явиться пред светлые очи бывшего супруга…
За три года, прошедшие с момента нашего развода, а особенно за последние пять или шесть месяцев, миновавших после развода Грига с его второй женой — актрисой, он старался общаться со мной наедине как можно реже… Второй брак Грига, стремительный, как молния, свершившийся буквально на моих глазах, видимо, призван был, кроме всего прочего, подвигнуть меня, наконец, на уход из конторы по собственной воле… Бывший муж меня недооценил, если и впрямь на это рассчитывал. Не было в мире силы, способной заставить меня расстаться с газетой!
Даже в тот момент, когда, узнав о его новой свадьбе — в отличие от нашей с ним очень пышной, почти демонстративной, — я рыдала, катаясь по полу в Людкиной уютной квартире… И именно это и выкрикивала вслух в передышках между взвизгиваниями своей первой в жизни истерики.
Милка привезла меня к себе насильно, с помощью Рудика запихнув в нашу разгонную машину, предназначенную исключительно для дежурной бригады. Сама я не поехала бы к ней никогда — в силу обстоятельств, речь о которых впереди.
Надо отдать ей должное: почти сутки она, бросив все свои неотложные дела, перенеся на неделю горящее интервью с кинозвездой, и без того едва согласившейся с ней встретиться, возилась со мной, проявляя поистине материнское терпение, почти нежность. Хотя последнее Милке свойственно не было в принципе.
— Ласточка моя, — увещевала меня Милка, — с какой стати ты уйдешь из газеты именно теперь? Сама подумай, как это будет выглядеть: получается, пока тебе было у нас хорошо, пока твое положение в конторе было явно особым, ты работала и все тебе нравилось. А как только стало плохо — и газета больше не нужна?!
— Плевать! — рыдала я. — Плевать-плевать-плеватъ!..
— Нет, не плевать! — рычала подруга. — А я — я-то сколько сил в тебя вложила?! В том числе чтобы обучить тебя, идиотку провинциальную, дурищу наивную,
Вот такими вот методами Милка и привела меня в итоге в чувство, вперемежку с подобными увещеваниями вливая в меня небольшими порциями алкоголь. Но при этом внимательно отслеживая, чтобы не споить до беспамятства… Она добивалась не моей отключки от ситуации, а моего вполне осознанного принятия случившегося. Ей это удалось, как вообще удавалось все, к чему Людмила стремилась. Спустя пару дней с фальшивым больничным на руках, состряпанным моей тетушкой по Милкиному наущению, я как ни в чем не бывало уже сидела за своим рабочим столом, внешне вполне спокойная, да еще с улыбкой совсем, в отличие от больничного, не фальшивой.
…Переступая порог Гришаниного кабинета, я поневоле вспомнила давно забытые ощущения — волнение и трепет на входе в святая святых…
Вид у Грига был не просто усталый. Выглядел он так, словно едва успел подняться с постели после тяжелой болезни: синяки под глазами, потускневшая шевелюра светлых, как лен, волос, ввалившиеся щеки на его и без того аскетичном лице. Темно-серые, редкого оттенка глаза моего бывшего мужа на этом сомнительном фоне выглядели почти жгуче-черными…
Мои обоснованные ожидания грома и молнии, в том числе и по поводу самого факта пьянки, не оправдались впервые в жизни.
— Садись… — Он устало кивнул мне на ровный овал стульев, окружавших стол заседаний, примыкавший к его собственному столу. — Нет, поближе…
Последнее замечание касалось моей попытки сесть как раз как можно дальше. Вздохнув, я перебралась на ближайший к Григу стул и погрузилась в выжидающее молчание. Мне очень не хотелось, чтобы он заметил ту боль и сочувствие, которые я в тот момент испытывала к нему. Ведь я понимала, что редакцию он вчера покинул, вероятно, под утро, не раньше, что именно с ним состоялся у Потехина самый длинный и самый неприятный разговор. И я еще не забыла о том, что Григу, чтобы ощущать себя в форме, требуется сна даже больше, чем обычным, нормальным людям, — не меньше десяти часов…
— Мариша… — Я вздрогнула от неожиданности — так он называл меня только дома, в годы нашего брака. — Тебе сейчас будет трудно, очень трудно… Взять отдел на себя больше некому. И вопреки всему,
