того, как комиссариат списал его по «состоянию здоровья» статья такая-то пункт такой-то.
Те самые полгода из пятнадцати лет службы военным хирургом.
Жаль, хорошие были ботинки…
Лозинский был высоким сорокапятилетним мужчиной, рано поседевшим и осунувшимся, с худым смуглым лицом, которое бороздили глубокие каналы морщин, отчего он лет на десять-пятнадцать выглядел старше. Над правой бровью светлой нитью тянулся длинный бледно-розовый шрам, как «памятник» шести годам проведенным полевым хирургом в стране, где среди знойных гор и ущелий бродят сердитые бородатые люди с оружием, говорящие на чужом гортанном языке – годам, о которых он часто вспоминал с ужасом и болью… но в то же время с какой-то ностальгической печалью. «Памятников» о том времени у него немало сохранилось и под рубашкой. Еще больше – там, где никому не дано увидеть глазами.
Казарменную обстановку квартиры Лозинского составляла лишь самая необходимая мебель: старый продавленный диван, небольшой письменный стол, пара стульев, тумбочка да массивный трехстворчатый шкаф. На полу в углу комнаты две книжные полки, стоящие одна на другой, забитые детективами в мягких обложках и подшивками журналов. У окна – черно-белый телевизор «Электрон» выпуска 73 года, на четырех тонких ножках.
После развода с женой в прошлом декабре, квартира первые нескольких месяцев казалась ему пустой и молчаливой, как город, покинутый жителями. Теперь он с трудом представлял возвращение к
Лозинский подкурил от конфорки плиты – правой передней, всегда включенной – «Приму» без фильтра и занялся приготовлением нехитрого ужина.
Уволившись из армии, он остался не у дел. Не раз обращался в штаб с просьбой найти ему «достойное место для применения знаний и опыта военного врача» – как часто указывалось в его письменных прошениях. И неизменно натыкался на отказы – иронично-презрительные, иногда даже грубые. В армии поголовное сокращение, кому нужен списанный по ранению вояка, пускай и медик. Просился в военный госпиталь округа – не брали. Но обещали обязательно сообщить, если у них возникнет необходимость… суки! Он хорошо знал цену этим заверениям. Ему было тогда под сорок, а жизнь, казалось, уходила из-под ног. Затем несколько лет пустой гнетущей жизни, слегка разбавленной книгами, телевизором и случайными беседами в пивбаре – не жизни вообще-то, а самого паскудного существования.
В конце концов, летом 95-го он решился обратиться в одну из городских больниц. Это, конечно, не госпиталь, однако получать ничтожную пенсию, провожать по утрам жену на работу, а вечером встречать, словно не муж, который на два года ее младше, а старый больной отец, представлялось куда более страшным бедствием, чем работать с гражданскими.
Он знал наперед, что трения в отношениях с новыми коллегами ему гарантированы. Знал, даже предвидел существование гребаных слизняков, вроде Маркевича и ему подобных, с их самодовольной болтовней, цинизмом и хитрожопием. Его заведомо тошнило от их присутствия – всех этих засраных лицемеров, рассуждающих о всеобщем благе, дающим штампованные клички своим женам, будто домашним животным…
Но все равно пошел.
Он претендовал на вакансию хирурга, его послужной список был блестящим.
Его взяли.
И это было главное…
…для мальчишки, который когда-то очень давно твердо решил связать свою жизнь с армией, но чего хочет по-настоящему – понял только много позже, в четырнадцать лет.
Когда произошел тот самый Случай, что придал окончательную форму его мечте. Как обычно это и бывает – внезапно и светло. Когда лишь один миг способен решить дальнейшее будущее, миг, когда выбор мальчика, случайный или нет, навсегда определяет путь взрослого мужчины.
Это произошло в школе. Во время длинной двадцатиминутной перемены, когда можно было сходить в школьную столовую, чтобы купить сдобную булочку с маком и стакан яблочного компота или списать домашнее задание; обсудить вчерашний фильм или просто отправиться с закадычными друзьями подальше от глаз преподавателей на задний двор школы выкурить по сигарете.
В тот день сигареты принес Гарик – целую пачку. Они, четырнадцатилетний Феликс Лозинский, его одноклассники Гарик и толстый парень с редкостным, почти экзотическим именем Арнольд, да двое ребят из параллельного класса, часто проводившие время в одной компании, отправились на задний двор школы. Место было удобным: сюда выходили окна всего двух или трех классных кабинетов.
Ребята уселись прямо на траву, росшую вокруг прямоугольной заасфальтированной площадки, раскурили по сигарете, наслаждаясь теплым, пронизанным майским солнцем воздухом. По ярко-голубому небу скользили легкие перистые облака, похожие на распушенные кусочки ваты, а игривый порывистый ветер гонял по площадке двора мелкий мусор. Близилось окончание учебного года, и как-то само собой разговор зашел, кто куда пойдет учиться после окончания средней школы или восьмилетки.
Парни из параллельного класса сказали, что собираются окончить полный курс средней школы и пойти в армию, а там будет видно. Толстый, похожий на борова, Арнольд думал после десятилетки поступать в университет. Гарик уже через год видел себя в ремесленном училище (Арнольд хмыкнул, но не сказал ничего), чтобы еще через два года попасть на керамический завод в бригаду к старшему брату. Феликс Лозинский промолчал – все и так знали – он будет военным, может быть, даже начнет с суворовского училища, хотя школа ему еще не
Все, кроме Гарика, закурили по второй сигарете подряд. Он заглянул в «расстрелянную» пачку «Ленинграда», засунул ее в карман пиджака и сказал:
– Слушайте потрясный анекдот, вчера брат рассказал.
Двое ребят из параллельного класса критически отмахнулись:
– Да ну, всегда треплешь какое-нибудь старье, – сказал один из них. Впрочем, остальные тоже не слышали от Гарика ни одного анекдота моложе его девяностодвухлетнего прадеда. Все, к тому же, знали, что и рассказчиком он был никаким.
