– Ах, бедняжка. И что же, он убит наповал?
– Я бы сказал, ему понадобится время, чтобы прийти в себя… А что здесь происходит? – Он кивнул в сторону вещей и чемодана.
– А ты как думаешь? Просто я сматываю удочки, Джон. С меня довольно.
– Но куда ты поедешь? И на что ты будешь жить? – Он был растерян, потом на его лице появилось выражение обиды. – Ты – вся семья, все, что у меня есть.
– Ничего подобного. Ты можешь вернуться к моим родителям и присоединиться к их труппе.
Он передернул плечами.
– Но мы же с тобой строили планы, как организуем собственный театр, станем независимыми…
Ей очень не хотелось огорчать его, но нужно смотреть правде в глаза.
– Я действительно думала, что хочу именно этого, Джон. Собственный театр – это, конечно, замечательно, однако со временем я пришла к выводу, что при заработках, которые нам достаются в заведениях вроде этого, это неосуществимо. Кроме того, я окончательно поняла – такая жизнь не для меня.
– Но чем ты собираешься заняться?
– Я заслуживаю большего, чем быть просто куском плоти. Я хочу чего-то добиться в жизни, я хочу, чтобы ко мне относились не как к пустышке, которая не имеет права на какие-то чувства. Я буду искать работу… приличную работу.
Бедняга Джон растерялся еще больше.
– Ты оставляешь шоу-бизнес?
Она кивнула, ожидая, что он как-то приободрит ее. Но вместо этого его лицо выразило сомнение.
– Я просто представить тебя не могу за каким-то другим занятием. Это ведь у тебя в крови.
Это у тебя в крови. Сколько раз она слышала то же самое из уст своих родителей. Эва тряхнула головой, пытаясь отогнать охватившее ее щемящее чувство тоски. Она подошла к окну, которое выходило на Мейн-стрит, и, глянув вниз, заметила повозку и знакомую недавно прибывшую супружескую пару.
– Верно, это у меня в крови. Но теперь у меня такое чувство, что тяга к лицедейству – это зараза, поражающая кровь, как малярия. Это волей-неволей приходится признать, – сказала она, возвращаясь к кровати. Она смела с нее ворох кружевных вещичек и села, поджав под себя одну ногу. – Мне никогда не стать великой актрисой, вроде Агнес Бут или Кейт Клакстон.
Мечты о том, чтобы блистать на подмостках самых известных нью-йоркских театров в самых нашумевших постановках, как ее кумиры, развеялись, как дым, когда она стала настолько взрослой, чтобы начать читать рецензии на спектакли с ее участием.
– И потом, я уже слишком стара. Боже, мне уже двадцать три. По-моему, самое время повзрослеть, не так ли? Я не собираюсь всю жизнь заниматься этим.
– Когда мы уехали, твои родители столько раз упрашивали тебя вернуться назад, – напомнил Джон.
– И снова стать одной из Изумительных, Великолепных Эберхартов? – Она смахнула слезинку с ресниц и опустила голову. – Я просто не могу, Джон, – прошептала она, и ее голос предательски дрогнул. – Хоть мама и папа так хотят этого, я не могу. Я хочу большего, чем постоянно переезжать с места на место и жить впроголодь.
Она повернулась так, чтобы он не мог видеть слез, которые непроизвольно наворачивались у нее на глаза.
– Me хочется определенности, хочется иметь собственный домик, в котором бы резвились дети и собаки, и чтобы у меня были шуршащие скатерти и беленький заборчик вокруг сада.
Джон бросил взгляд на дверь, как будто ждал, что в нее с минуты на минуту ввалится хозяин.
– Но Куинси…
Она встала и откинула со лба волосы. Пальцем она зацепила волнистые огненные пряди, ниспадающие ей на плечи, и поморщилась.
– Куинси – это ерунда. И не смей больше упоминать при мне это имя.
Вспоминая о том, как ее лишил невинности этот лживый грязный ублюдок, она всякий раз заливалась румянцем стыда. К счастью, этой ее единственной любовной интрижке быстро пришел конец.
Джон, который не обратил никакого внимания на ее смятенное состояние, продолжал:
– Там, внизу, – дым коромыслом, поэтому мы закроемся на ближайшие часа два, по крайней мере. Куинси вопит о том, что вычтет стоимость попорченного имущества из твоего жалованья, Эва. И если ты сейчас удерешь, он будет в ярости.
Сознание того, что потасовка внизу помешала Куинси полностью насладиться его кабинетным свиданием, доставило ей немало удовольствия и даже вызвало легкую улыбку.
– Передай ему, что я скорее сгорю в аду, чем дам ему хоть цент.
Он оглядел комнату.
– А что будет с Честером?
Эва встала. Полы халатика взметнулись вокруг ее бедер. Она взглянула на покарябанный, с облупившейся краской, саркофаг с мумией, притулившийся в углу рядом с гардеробом. Это было настоящее произведение искусства, раскрашенное в малиновый, королевский голубой и ярко-желтый цвета с золотой отделкой. Саркофаг с мумией был очень древней реликвией, которую родители унаследовали от ее прапрадедушки. Мать Эвы, суеверная донельзя, постоянно твердила ей, что прапрадедушка считал эту вещь счастливым талисманом их семьи. Мать просто-таки заставила Эву и Джона взять мумию с собой, когда они
