теми же интересами. Взрослые до того бездарно нам подражают — невозможно относиться к ним с уважением.
И все-таки именно эта встреча помогла мне поверить, что Ч.В. меня любит (что его ко мне влечет). Что между нами существует некая глубинная связь; что он любит меня по-своему, а мне он очень нравится, я даже люблю его, тоже по-своему (без всякой физиологии). Возникло ощущение, что мы ощупью пробираемся навстречу друг другу. В поисках общности, сквозь разъединяющий нас туман неудовлетворенного желания и светлой печали. Вряд ли это доступно пониманию таких, как эта Н.
Двое в пустыне пытаются отыскать не только друг друга, но и оазис, где они смогут быть вместе.
Здесь я все время думаю, как жестока судьба, разделившая нас этими двадцатью годами. Почему ему не столько лет, сколько мне? Или мне не столько, сколько ему. Теперь для меня разница в возрасте перестала быть тем главным фактором, из-за которого о любви и речи быть не может; возраст стал чем-то вроде мрачной стены, возведенной меж нами роком. Только теперь мне уже не кажется, что стена эта — глухая, она — всего лишь перегородка на нашем пути друг к другу.
После ужина он вручил мне писчую бумагу и продиктовал совершенно абсурдное письмо. Деваться некуда — надо было писать под диктовку.
Потом начались неприятности. Я заранее приготовила записочку на папиросной бумаге, мелким- мелким почерком, и украдкой вложила ее в конверт, когда К. отвернулся. Бумажка была крохотная. По самым строгим канонам (самых лучших детективных романов) ее нельзя было обнаружить.
Но К. обнаружил.
Его прямо-таки передернуло. Он вдруг взглянул на происходящее в холодном свете реальности. Но больше всего его поразило то, что я его боюсь. Он даже и мысли не допускает, что меня можно убить или изнасиловать. А это уже что-то!
Я дала ему возможность некоторое время позлиться, но потом попыталась быть милой и хорошей (должна была убедить его отправить письмо). Прямо из кожи лезла вон. Никогда еще не видела его в таком раздражении.
— Может быть, все-таки покончим со всем этим и вы отпустите меня домой?
— Нет.
— Чего же вы хотите? Уложить меня к себе в постель?
Он так взглянул на меня, будто я и в самом деле веду себя совершенно неприлично.
Тут на меня снизошло вдохновение, и я разыграла шараду. Восточная рабыня целиком в его власти. Он обожает, когда я валяю дурака. Глупейшие глупости кажутся ему остроумными, если их творю я. Он даже пытается как-то участвовать, неуверенно, неуклюже, как слон в посудной лавке. Правда, и я делаю все это не так уж блестяще.
Словом, он разрешил мне написать еще одно письмо. Тщательно проверил конверт.
Потом я упросила его поехать в Лондон (все по плану). Вручила ему длиннющий список покупок (большинство из этих вещей мне никогда не понадобятся, но хотелось задержать его там подольше). Сказала, что невозможно выявить, откуда на самом деле письмо, если оно отправлено из Лондона. В конце концов он согласился. Обожает, чтобы я пресмыкалась перед ним, вот скотина.
И еще одна просьба. Впрочем, нет, не просьба, требование. Велела ему попытаться приобрести одну из картин Чарлза Вестона. Составила список картинных галерей, где это можно сделать. Даже попробовала уговорить его прямо пойти в студию к Ч.В.
Но ведь студия — в Хэмпстеде, и он сразу почувствовал, что пахнет жареным. Захотел выяснить, знакома ли я с этим Чарлзом Вестоном. Я сказала, да что вы, просто известное имя. Но прозвучало это вовсе не убедительно. Кроме того, я боялась, что картины Ч.В. нигде не купить. Так что пришлось сказать, мол, это случайное знакомство, он уже совсем пожилой, но очень хороший художник, и если купить прямо у него, это будет намного дешевле, не придется платить комиссионные. Впрочем, вижу, вы боитесь, сказала я, так что прекратим этот разговор. На эту удочку К., разумеется, не попался.
Поинтересовался, может, это мазила из современных. Я только взглянула выразительно.
К. Я пошутил.
М. Напрасно.
Через некоторое время К. сказал, он ведь захочет узнать, кто я и откуда.
Я посоветовала ему, что ответить, и он сказал: «Подумаю». На калибанском языке это значит «нет». Конечно, я слишком многого требую, да и вряд ли можно где-нибудь купить его картины.
Да я и не беспокоюсь, я не предполагаю завтра в это время все еще быть здесь. Собираюсь бежать.
Он уедет после завтрака. Заранее приготовит мне обед. Так что у меня будет четыре-пять часов (конечно, если он не схитрит и не вернется без покупок. Правда, раньше он никогда не подводил).
Сегодня мне жаль Калибана. Он в самом деле будет страдать без меня. Останется один на один со своими комплексами, и социальным, и сексуальным; один на один с собственной бесполезностью и пустотой. Сам виноват. Так что на самом деле мне его не жаль. Но не так уж абсолютно не жаль.
Вчера не могла писать. Я больше так не могу.
Господи, до чего же я тупа. Заставила его уехать на целый день. Целый день, чтобы устроить побег. Но ничего толком не продумала. Была уверена, что доберусь до мягкой, рыхлой земли и горстями стану ее выгребать. Гвоздь оказался никуда не годным, цемент слишком твердым. Я боялась — скорее раскрошится гвоздь. Часы понадобились, чтобы вытащить одну плиту. За ней оказался камень размерами гораздо больше, чем эта плита, известняк. Я даже край его не смогла отыскать. Выковыряла еще одну плиту из стены — все напрасно. За ней все тот же камень. Пришла в совершенное отчаяние. Поняла, с подкопом ничего не выйдет. Стала биться в дверь, пыталась взломать ее при помощи гвоздя. Повредила руку. Вот и все. Весь результат. Ободранные руки и обломанные ногти.
Без инструментов у меня не хватит сил. С инструментами тоже.
В конце концов я вставила плиты на место, растолкла цемент, как могла, смешала с водой и тальком и замазала щели, чтобы как-то замаскировать дыру. Очень характерно для настроений, которые мною здесь овладевают: я вдруг решила, что на подкоп уйдет много дней, что глупость моя лишь в том, что я рассчитывала успеть за несколько часов.
Потратила много времени, чтобы замести следы.
Все напрасно. Какие-то куски постоянно вываливались, и место это было все на виду, так что он никак не мог не заметить.
И я сдалась. Вдруг решила, все это недостойно, глупо, бесполезно. Как плохой рисунок. Непоправимо.
Когда К. наконец вернулся, он сразу все понял. Вечно вынюхивает, высматривает, все ли в порядке, как только появляется здесь. Проверил, как глубоко я прокопала. Я сидела на кровати и наблюдала. Потом швырнула в него гвоздем.
Он вставил на место и зацементировал плиты. Сказал, подвал вырублен в цельном камне.
Я с ним не разговаривала. Не взглянула на покупки, хотя и видела, что среди них есть картина в раме.
Приняла снотворное и сразу после ужина улеглась в постель.
Сегодня утром (проснулась очень рано) перед его приходом решила вести себя так, будто ничего не произошло. Нормально.
Не опускать руки, не уступать.
Распаковала покупки. Прежде всего — картину. Рисунок Ч.В. Молодая женщина. Обнаженная. Рисунок совсем не похож на те, что я до сих пор видела, думаю, очень давний. Но несомненно его. Характерная простота линий, нелюбовь к показухе, красивости. Вполоборота к зрителю, она снимает с крючка (или
