вешает) платье. Красиво ли лицо? Трудно сказать. Тяжеловатое тело, как у Майоля. Похуже тех его картин, что я знаю. Но все равно это — настоящее.
Развернула картину — и поцеловала. Смотрела на эти линии не как на линии. Как на что-то, чего касалась его рука. Все утро. И сейчас тоже.
Не любовь. Человеколюбие.
Калибан поразился — я казалась просто веселой, когда он вошел. Поблагодарила его за покупки и сказала, нельзя быть настоящей пленницей, если не пытаешься бежать. А теперь — давайте забудем об этом, договорились?
Он рассказал, что обзвонил все галереи (по моему списку). И нашел только этот рисунок.
— Огромное вам спасибо. Можно, я повешу ее здесь, внизу? А когда я уеду, я ее вам отдам. (Даже не собираюсь. Все равно он сказал, что лучше повесит наверху какой-нибудь мой рисунок.) Спросила, отправил ли он письмо. Он сказал «да», но сильно покраснел при этом. Ну, я сказала, что верю, потому что было бы низостью письмо не отправить и что он на это не способен.
А я почти уверена, он его порвал и выкинул. Так же, как тот чек. Это абсолютно в его духе. Но что бы я ни сказала, все равно не поможет. Так что будем делать вид, что он письмо отправил.
Полночь. Бросаю. Он пришел.
Слушали пластинки, которые он привез из Лондона.
Барток: «Музыка для ударных и челесты».
Замечательно.
Почему-то вспомнилось, как мы вчетвером ездили в Коллиур и вместе с французскими студентами поднимались наверх, на смотровую площадку сквозь рощу каменных дубов. Каменные дубы. Совершенно новые сочетания цветов: удивительные оттенки орехового, красновато-коричневого, ржаво-и пламенно- красного, кровавого там, где срезана кора. Цикады. Свобода лазурного моря из-за строя стволов, и зной, и запахи всего, что плавится и сгорает в этом зное. Пирс, я и все остальные, кроме Минни, чуточку опьянели. Заснули в тени, а когда проснулись, над нами, сквозь листву, — синий кобальт неба. И я подумала: невозможно все это написать; невозможно бездушными красками передать эту живую трепетную синеву. Вдруг почувствовала, что больше не хочу заниматься живописью, это не настоящее. Надо жить, вбирать в себя окружающий мир, познавать его, набираться впечатлений и опыта.
Неописуемой красоты и чистоты солнечный диск на кроваво-красных стволах.
Когда вернулись, у меня был долгий разговор с милым, застенчивым мальчиком, Жаном-Луи. Его плохой английский и мой ужасный французский не мешали нам понимать друг друга. Он так робел. Боялся Пирса. И ревновал. Завидовал, что Пирс — наглец — запросто обнимает меня за плечи. А потом выяснилось, что Жан-Луи готовится стать священником.
Тогда Пирс стал невыносимо груб с ним. Ох эта идиотская, неуклюжая, типично английская жестокость: настоящий мужчина не должен ни в чем проявлять слабость. Пирс был не способен понять, как может Жан-Луи быть робким, раз я ему нравлюсь, раз его ко мне влечет. А это и не робость, это совсем другое. Решимость оставаться священником, даже живя мирской жизнью. Невероятным усилием воли достичь согласия с самим собой. Все равно как одним махом уничтожить все свои картины, чтобы начать с нуля. Только ему-то приходилось совершать это каждый день. Каждый раз, когда он видел девушку, которую полюбил. А Пирс не нашел ничего лучше как сказать: «Бьюсь об заклад, он видит про тебя гаденькие сны».
До чего отвратительны это высокомерие, эта бесчувственность мальчишек из привилегированных частных школ. Пирс не умолкая твердит, что терпеть не мог свою школу в Стоу. Будто это что-то меняет. Будто если ты чего-нибудь терпеть не можешь, оно перестает на тебя влиять. Я всегда замечаю, когда Пирсу что-то непонятно, он сразу становится циничным, начинает говорить гадости.
Когда много времени спустя я рассказала об этом Ч.В., он заметил только:
— Бедняга лягушатник, боюсь, ему пришлось на коленях молиться о том, чтобы забыть вас.
Мы смотрели, как Пирс швыряет камешки в море… Где же это было? Где-то недалеко от Валенсии. Прекрасный, словно юный бог, тело золотисто-коричневое от загара. Великолепная шапка темных вьющихся волос, узенькие плавки… И Минни сказала (она лежала на песке рядом со мной, Господи, как ярко я все это вижу), так вот, Минни сказала:
— Ох, если б только он не раскрывал рта! — А потом спросила:
— А ты могла бы стать его любовницей?
Я ответила:
— Нет! — А потом:
— Не знаю.
Тут подошел Пирс и спросил, что это ее так рассмешило.
— Нанда только что выдала мне одну тайну. Про тебя.
Пирс попытался сострить, но не вышло, и он отправился с Питером к машине за свертками с едой.
— Интересно, что это за тайна? — спросила я.
— Тело берет верх над разумом.
— Ну и дока Кармен Грей, все-то знает, всех умней!
— Так и знала, что ты это скажешь, — ответила Минни. Она пальцем чертила узоры, а я легла животом на горячий песок и следила за ее рукой.
— Я просто хотела сказать, он так потрясающе хорош собой, что порой забываешь, до чего он глуп. Тебе может вдруг взбрести в голову что-нибудь вроде «могу выйти за него замуж и перевоспитать». Верно? Но ты ведь понимаешь, что это невозможно. А то вдруг возьмешь и станешь его любовницей, просто из интереса. И в один прекрасный день обнаружишь, что влюблена в это тело и жить без него не можешь. И застрянешь на всю жизнь рядом с этим жалким, грязным умишком…
Потом спросила:
— А тебя это не пугает?
— Не больше, чем все остальное.
— Нет, серьезно. Если ты выйдешь за него замуж, я перестану с тобой знаться. Навсегда.
Она и в самом деле говорила серьезно. Смущенный взгляд серых глаз и лицо, полное решимости. Маленький воин. Я поднялась, чмокнула ее в щеку и пошла помочь мальчишкам. А она осталась сидеть и все чертила узоры на песке, не поднимая головы.
Ужасно: мы обе слишком многое видим. И понимаем. Ничего не можем с этим поделать. Минни еще всегда говорит, я убеждена в том-то, я поступлю так-то. И еще — надо, чтобы это был человек по крайней мере равный тебе по духу, способный видеть и понимать все не хуже тебя. А физиология должна быть на втором месте, это не главное. И я втайне боюсь, что у нас в семье будет одной старой девой больше. Все это слишком сложно, не вмещается в застывшие схемы.
Но теперь я думаю о Ч.В., сравниваю его с Пирсом. И у Пирса — никаких преимуществ. Всего лишь золотисто-коричневое тело; мальчишка, бездумно швыряющий камешки в морскую волну.
Ну и скандал я закатила сегодня вечером. У него наверху.
Начала швырять на пол всякие вещи. Сначала подушки. Потом — тарелки. Мне давно не терпелось их разбить.
Но я и в самом деле вела себя безобразно. Как истеричка. А он терпел. Никакой твердости. Надо было просто дать мне пощечину.
Все-таки он меня схватил, чтобы не дать разбить еще одну из этих его жалких декоративных тарелок. Он редко ко мне прикасается. Было ужасно противно. У него руки как ледышки.
Прочла ему целую лекцию. Про то, какой он и что должен в жизни совершить. Но он не слушает. Ему просто нравится, когда я о нем говорю. А что говорю — не имеет значения.
Бросаю писать. Читаю «Разум и чувствительность» и должна поскорее выяснить, что же случится с Марианной. Марианна — это я. Элеонора — тоже я, такая, какой должна быть.
