особей его пола. Что с этого момента и навсегда, на всю мою жизнь, я объявляю войну, войну до победного конца, всему, что относится к мужскому полу. Буду изводить и мучить любого мужчину, кто попадется мне на пути. Я даже могу позволить им думать, что их ласки доставляют мне наслаждение, что мне приятны их поцелуи, их ласкающие руки. Но в глубине души, даже после дефлорации, я всегда оставалась девственницей — девственницей навеки. — Она одаряет его серьезным, даже торжественным взглядом. — Пусть ни одна душа никогда ни за что не узнает об этом. Я запрещаю вам кому-нибудь об этом говорить.
Он мотает головой: никогда.
— Один раз я уже кое-кому про это рассказала. Как последняя идиотка.
Он всем своим видом демонстрирует удивление.
— И конечно, он растрепал об этом на весь мир, при первой же возможности. И с типично женофобских позиций. А ведь это с полной очевидностью был
Он энергично трясет головой.
— Или как-то еще. Один из этих[43].
Он пытается губами изобразить правильное имя[44]. Она внимательно за ним наблюдает.
— У вас руки болят?[45] Ну, надо было хорошенько подумать, прежде чем разрешить вашей смехотворной докторице использовать ту позу. Вы такой же, как все порнографы. Как только речь заходит об удовольствиях его сиятельства, реальность выбрасывается в окно. — Она пристально смотрит на его губы, потом снова вглядывается ему в глаза. — Ну, чесслово, я начинаю думать, что, когда вы молчите, вы еще отвратительней, чем когда разговариваете. Теперь уже можете говорить. Если уж вы так настаиваете на этом. — Однако, прежде чем он успевает раскрыть рот, она продолжает: — И только в том случае, если вы не считаете, что плотский аспект нашей беседы хоть как-то влияет на мое истинное мнение о вас. Или на мое метафорическое отвращение ко всему тому, что отстаиваете вы и все особи вашего пола, вместе взятые. И не думайте, что я не разглядела кричаще явных маневров, какие вы предпринимали, чтобы заставить меня оказаться в этом положении. — Кольцо ее ног сжимается несколько плотнее, и она спускается чуть ниже. — Все это никакого удовольствия мне не доставляет. Думаю, и вам тоже. Уверена, вы предпочли бы скорее устроить тягуче-нудную дискуссию о параметрах современных нарративных структур.
— Сжалься же наконец! Руки меня и
— Можете опуститься на локти. Не более того.
Он опускается, и лицо его оказывается прямо над ее лицом.
— Очень хочется тебя поцеловать.
— Ну, с этим можно и подождать. Я еще не закончила историю о том, что случилось на той горе. Только я забыла, на чем остановилась.
— На дефлорации. Осуществленной фавном после полудня.
— Они совсем не такие, как обыкновенные мужчины. Они тетрорхидны [46], если хотите знать. И могут повторять это снова и снова. Так он и делал.
— И всегда одинаково?
— Конечно нет! Мы прошли весь алфавит от начала и до конца.
— Но ты же только что сказала, что алфавит еще не был…
— Ну, если бы
— Двадцать шесть раз?!
— Очнитесь! Мы же в Греции.
— Двадцать четыре?
— Плюс еще несколько дифтонгов.
— Ну, этих я как-то не усматриваю. В данном контексте.
— Куда вам! Дело вот в чем. При всем моем возмущении, гневе и всем прочем, я должна была признать, что он великолепный любовник. С великолепным воображением. Фактически полная противоположность вам.
— Это несправедливо!
— Как вы можете судить? Каждый раз я думала — ну это последний. И каждый раз он умел как-то по- новому возбудить во мне желание. Он заставил меня желать стать похожей на него. Как дикое животное. Это длилось часами… часами и часами. Я совершенно утратила чувство времени. Где-то, начиная от сигмы[47], я уже практически ничего не могла, так устала. Но не возражала. Даже была бы счастлива снова начать все с альфы. С ним.
Она умолкает.
— И это все?
— Вы и не слушали вовсе.
— Слушал.
— Вы бы не спросили: «И это все?» — таким явно насмешливым тоном, если бы слушали. Вы бы прощения просили за то, что хоть когда-нибудь осмелились предположить, что ваше собственное ничтожное воображение может идти хоть в какое-то сравнение с таким событием реальной жизни, как это.
Он проводит пальцем по абрису ее губ.
— Ну и феноменальной же девственницей ты, видно, была в свои одиннадцать лет!
— Ну, я же не все свое оливковое масло истратила. Если это вас так интересует.
Он щелкает ее по носу:
— А это уже прямой плагиат из
— Мой собственный уникальный и потрясающе чувственный опыт, если хотите знать, предвосхищает этот затхлый сборник непристойностей по меньшей мере на два тысячелетия.
— Могу вполне поверить тому, что ты лежала на животе.
Она молчит; и чем больше он улыбается, тем больше она не улыбается, если можно так выразиться.
— Вы что, хотите сказать, что все остальное я выдумала?
Он снова насмешливо щелкает ее по носу:
— Ты, как и я, прекрасно знаешь, что сатиры — чистейший миф.
На миг она чуть прищуривает глаза, их и без того темные радужки становятся будто бы еще темнее.
— Ах вот как?
Он все еще улыбается.
— Вот так.
— Вы делаете мне больно. Грудь…
Со вздохом он снова приподнимается над ее телом. Чувствует, как размыкается кольцо ее ног у него за спиной. Она скрещивает на груди руки и пристально на него смотрит. С ней происходит резкая перемена от одного настроения к другому: словно туча надвинулась на солнце. А он все улыбается.
— Обожаю, когда ты притворяешься сердитой.
— Но я и
— Да ладно тебе. Уж и пошутить нельзя.
— Вы хотите сказать, что не верите ни одному слову из того, что я рассказала? Вы это хотите сказать?
— По-моему, мы уже наговорились.
— Я жду ответа.
