Мантисса

— Да ладно тебе.

— Мне очень хотелось бы, чтобы вы перестали использовать это дурацкое клише. — На лице ее не видно и следа иронии. — Вы верите или не верите тому, что я только что вам рассказала?

— Аллегорически.

Она мерит его ледяным взглядом:

— Вам нужно, чтобы отныне все было именно так, да?

Он больше не улыбается.

— Не имею ни малейшего представления, о чем ты толкуешь.

— Вам нужна ничем не приукрашенная правда, да?

— Ну, ты же прекрасно знаешь, почему тебе досталась художественная литература. Никакого отношения к невезенью, к вытянутой тобой короткой соломинке это не имеет. Просто ты всегда умела лгать в десятки раз искуснее, чем все твои сестры, вместе взятые.

— Какие еще сестры? Нет у меня никаких сестер.

— О, конечно! И тебя не зовут Эрато, и ты…

— Нет, меня не зовут Эрато! И вы абсолютно правы. Действительно, сатиры — чистейшей воды миф. Действительно, этой гротескной сцены никогда не было. Тем более что в ней были заняты не одно, а два совершенно мифических существа.

Он пристально смотрит вниз — на ее лицо.

Она отвечает ему полным ярости взглядом.

— Интересно, что все это должно означать?

— Просто я не позволю всякому эталонно-отвратительному женофобу взять меня на пушку — вот что это должно означать. А еще я скажу вам, что такое современный сатир. Это тот, кто изображает женщину на бумаге, чтобы заставить ее говорить и делать такое, чего ни одна реальная женщина в здравом уме и твердой памяти в жизни не скажет и не сделает.

— Не понимаю, что ты пытаешься…

— Я из кожи вон лезу, чтобы вести себя, как вам этого хочется. Насколько мне это удается без чувства физического отвращения. И вот все, что я в конце концов получаю в виде благодарности: одни насмешки!

— Эрато!

— Да не смеши ты меня! Какая я тебе Эрато! Ее и на свете-то никогда не было. И даже если бы она существовала, ты что, думаешь, она приблизилась бы хоть на десять световых лет к этой отвратительной палате, не говоря уж о том, чтобы раздеться и позволить тебе… Ну, чесслово! Ты когда-нибудь повзрослеешь?!

— Тогда кто же ты, по-твоему, черт возьми?

— Откуда мне знать? Просто еще одна из жалких фантастических фигурок, какие твой больной ум создает из ничего. — Она отворачивает лицо, смотрит в сторону. — О Господи, у меня одно лишь желание — чтобы ты поскорей уже трахнул меня и дело с концом! А потом бросил в очередной костер.

Он смотрит на повернутое в профиль лицо на подушке:

— Фантастическим фигуркам не дозволено иметь желаний. Так что могу тянуть с этим столько времени, сколько мне заблагорассудится. Пардон — поправочка. Заколебанного времени.

— Я-то думала, такие, как ты, вымерли вместе с Оттоманской империей.

— А могу еще дольше. Поскольку ты ведь не настоящая.

Она снова сердито смотрит ему в лицо:

— Я кажусь реальной только из-за твоего тошнотворного представления, что по-настоящему совершенно нереальный персонаж, воплощением которого я, как предполагается, являюсь, должен таким казаться. На самом же деле реальная я в этой ситуации избегала бы вообще всякого упоминания об этом деле, и прежде всего потому, что ни за что не оказалась бы в подобной ситуации. Если бы имела возможность выбора. А у нее такой возможности нет. Поскольку она нереальна, — Она приподнимается с подушки и с упреком качает головой. — Просто ты занимаешься тем же, чем и всегда: думаешь, что ловишь ускользающую тему, а на деле — гоняешься за собственным хвостом.

— Ах как смешно! А откуда тебе известно, чем я всегда занимаюсь?

— А я и не знаю.

— Но ты ведь только что…

Она отворачивает лицо.

— Я всего лишь как попугай повторяю слова, которые ты мне подсказываешь. Они — твои. Вовсе не мои.

— Ни хрена себе. — Она по-прежнему полна отвращения и не поворачивает головы. — Ты — всего лишь мои собственные слова? Всего лишь воск в моих руках?

— Я бы сказала — дешевый пластилин. Это больше подходит.

Он на миг задерживает дыхание.

— Что же, ни шепота сердца, ни малейшего признака собственной воли?

— Да я бы ушла из этой комнаты сто лет назад, будь моя воля.

— И я мог бы делать с тобой что в голову придет и ты бы так и лежала тут?

— Вот уж нет. — Она презрительно фыркает. — Я же знаю, какой смрадный гарем живет в твоем воображении! Я бы извивалась и дразнилась и подстрекала бы тебя по-всячески.

Он ловит ее на слове:

— Откуда это ты знаешь, какое у меня воображение?

— «Знать» в данных обстоятельствах — просто эпистемологическая бессмыслица.

— Не важно. Ты же это слово употребила.

— Оттого что твое воображение так грубо повторяет себя, достаточно оказаться его жертвой всего на нескольких страницах, чтобы догадаться, как оно всегда работает.

— И ради всего святого, объясни — как это гарем может быть смрадным?

— А ты попробуй поживи в нем. Вместо того чтобы им владеть.

Он пристально смотрит вниз — ей в глаза:

— Я ни одного из этих слов тебе в уста не вкладывал.

— Да я скорее бы умерла, чем попала в твой диалог. По собственной воле. Если бы она у меня была.

— Если хочешь знать, ты говоришь исключительно так, как тебе самой хочется. То есть как испорченная сучонка, которая так же прямодушна, как поворот под прямым углом, и невинна, как стриптизерка в дешевом ночном клубе.

— Благодарю вас.

— Меня не так легко одурачить. Такие вот ситуации тебе особенно по душе. Появляешься, а потом капризничаешь и сопротивляешься — с самого первого слова и до конца. И более того, сама прекрасно это сознаешь. Разве не так?

— Как скажешь. То есть если ты скажешь, что «как скажешь» и есть то, что ты хочешь, чтобы я сказала. А так оно, очевидно, и есть.

— Я требую настоящего ответа.

— Наконец-то он заговорил по-настоящему.

— Я полагаю, что имею право на настоящий ответ.

— Тогда тебе лучше его по-настоящему придумать.

— Но это же не ответ.

Она пожимает плечами:

— Попробуй еще раз. Ты же хозяин. Мастер слова.

Он сердито вглядывается в ее отвернувшееся лицо. Молчание. Потом он говорит:

— Я все-таки тебя поймал.

— Как это?

— Велев тебе что-то сделать. А ты не сделала.

— Я же мысли не читаю. Я просто твоя надувная кукла.