— Я же пыталась тебе помочь.
— А я вовсе и не собирался смеяться над тобой. Естественно, при падении у меня будет сломан позвоночник.
— Я просто пыталась наметить общую рамку, чтобы дать простор твоим способностям. Как я их понимаю. — Она пожимает плечами, не поднимая глаз; гасит сигарету в пепельнице. — Не важно. По правде говоря, мне безразлично.
Он поднимается со стула и присаживается на край кровати, лицом к ней.
— Я и в самом деле вижу здесь массу возможностей.
— На самом деле ты в этом вовсе не убежден.
— Нет, серьезно. Поразительно, как ты открываешь целый новый мир всего лишь несколькими широкими мазками.
Она бросает на него колеблющийся, полный сомнения взгляд и снова опускает голову.
— Наверное, все это кажется тебе просто глупым.
— Ничего подобного. Очень поучительно. Чувствую, что знаю тебя раз в десять лучше, чем раньше.
— Ну это же просто краткий набросок.
— Такие наброски чаще всего многое открывают.
Она пристально глядит на него сквозь огромные дымчатые стекла очков:
— Я верю, ты смог бы написать это, Майлз. Если бы очень постарался.
— Все-таки одна-две мелочи мне не вполне ясны. Можно, я…
— Пожалуйста.
— Ну, к примеру, откуда вдруг двадцать четыре черных партизана? Зачем?
— Мне показалось, что так будет правильно. Именно это число. Конечно, я не специалист в этой области. Тебе надо будет как следует изучить проблему.
— Это совпадает с числом букв в греческом алфавите.
— Разве? А я и забыла. — Он пристально на нее смотрит. Она яростно трясет головой. — Мне очень жаль. Не вижу никакой связи.
— Может, ее и нет.
— Да ее просто не может быть. Откровенно говоря.
— А еще — ты, случайно, не подумала, какое имя следовало бы дать этой столь эмоционально сложной героине твоей трилогии?
Она касается пальцами его руки:
— Я так рада, что ты упомянул об этом. Мне не хотелось бы, чтобы ты думал — я с порога отвергаю все твои идеи. Знаешь, может быть, Эрато как раз то, что нужно. Это не избито. Думается, мы можем это оставить как есть.
— А тебе не кажется, что это несколько натянуто? Назвать современную женщину именем незначительной, почти неизвестной богини, которой к тому же никогда и не существовало?
— А мне это имя представляется очаровательно загадочным.
— Но ведь оно наверняка может понравиться лишь одной сотой процента наших предполагаемых читателей, тем, кто хоть краем уха слышал это имя. И даже они вряд ли знают, кем она была или, вернее, не была!
— Даже такой малый процент имеет значение, Майлз.
Он склоняется над ней, опершись на закинутую за ее талию руку. Их лица сближаются. Его глаза отражаются в голубоватых стеклах ее очков. Она отстраняется, повыше натягивая халат.
— У меня остался еще один вопрос.
— Да?
— Тебя давно не шлепали по твоей нахальной греческой попке?
— Майлз!
— Эрато!
— А мне казалось, у нас все так хорошо шло.
— Это
Он снимает с нее очки и вглядывается ей в глаза. Лицо ее без очков кажется удивительно юным, ни на день не старше лет двадцати, совершенно невинным, словно у десятилетней девочки. Она опускает глаза и шепчет:
— Ты не осмелишься. Никогда тебе этого не прощу.
— Ну испытай меня. Вдохнови меня еще каким-нибудь высоколитературным сюжетом.
Она снова натягивает халат повыше, глядит в сторону, потом опять опускает голову.
— Я уверена — она придумала бы что-нибудь получше, если бы и вправду существовала.
— Только не вздумай начать все сначала. — Он приподнимает ее лицо и поворачивает к себе, так что ей приходится взглянуть ему прямо в глаза. — И нечего делать такой невинный вид и недовольно морщить свой классический носик.
— Майлз, ты делаешь мне больно.
— Так тебе и надо. А теперь послушай. Может, ты и вправду совсем незначительная богиня какого- нибудь пятого разряда. Может, ты вполне миловидна, как и полагается у богинь. Или у стриптизерок. И конечно, ты — дочь своего отца. Проще говоря, то самое яблочко, что так недалеко от яблони падает. А папаша твой — самый вонючий из всех старых козлов в вашем теологическом списке. В тебе самой нет ни капельки скромности или застенчивости. Интеллект у тебя совершенно такой же, как у какой-нибудь «роковой женщины» двадцатых годов. Моя главная ошибка — в том, что я не изобразил тебя этакой Тедой Бара[73]. — Он слегка изменяет угол, под которым повернуто к нему ее лицо. — Или Марлен Дитрих в «Голубом ангеле».
— Майлз, прошу тебя… Не понимаю, что за напасть тебя одолела!
— Твое поразительное нахальство — вот что меня одолело! — Он постукивает кончиком пальца по ее классическому носику. — Прекрасно вижу, к чему ты клонишь! Просто пытаешься прокрутить такую эротическую сцену, которая выходит за все художественно допустимые границы.
— Майлз, ты меня пугаешь!
— На самом-то деле тебе просто до смерти хочется, чтобы я сорвал с тебя этот халат и набросился на тебя. Пари держу, если бы у тебя хватало силенок, ты сама на меня набросилась бы.
— А теперь ты просто ужасен!
— И я не разложил тебя у себя на коленях и не задал хорошую трепку исключительно потому, что прекрасно понимаю — это доставило бы тебе исключительное удовольствие.
— Майлз, это жестоко!
Он снова постукивает пальцем по кончику ее носа:
— Все, деточка. Окончена игра. Слишком уж часто ты в нее играла.
Он выпрямляется и повелительно щелкает пальцами в направлении стула, где прежде сидел. Столь же мгновенно, как и раньше, там появляется вешалка с легким летним костюмом, сорочка, галстук, носки, трусы и — под стулом — пара башмаков. Он поднимается с кровати.
— Теперь я буду одеваться. А ты будешь слушать. — Он надевает сорочку и, застегивая пуговицы, поворачивается к Эрато. — Не думай, пожалуйста, что я не понимаю, что за всем этим кроется. Просто ты делаешь все мне назло. Тебе невыносимо видеть, как у меня рождаются собственные замечательные идеи. А твоей невыносимо слабой героине, так неубедительно подделывающейся под высокоученую молодую женщину, ни на миг не удалось скрыть твое поразительное незнание сегодняшних интересов литературы. Держу пари, тебе и в голову не пришло, что должны на самом деле означать эти обитые стеганой тканью стены. — Он молча смотрит на нее, не закончив застегивать сорочку. Она качает головой. — Я так и знал. Серые стены — серые клетки. Серое вещество? — Он крутит пальцем у виска. — Ну как? Доходит?
— Все это… происходит в твоем мозгу?
— Умница.
Она оглядывает стены, устремляет глаза на купол потолка, потом снова на него.
— Мне и в голову не приходило.
— Ну вот, начинаем понемножку двигаться в нужном направлении. — Он наклоняется — натягивает
