пожелтевший снимок. Я узнал Бурани. На ступенях перед домом стоят пятеро. В центре Кончис, рядом красивая женщина — несомненно. Лилия де Сейтас. Ее обнимает высокий мужчина. На обороте надпись: «Бурани, 1935».
— А кто остальные двое?
— Один — наш друг. А второй — ваш предшественник.
— Джеффри Сагден? — Она кивнула, не справившись с удивлением. Я положил снимок и решил немного отыграться. — Я нашел человека, который работал в школе до войны. Он рассказал мне много любопытного.
— Да что вы говорите? — Спокойный тон с оттенком сомнения.
— Так что давайте без вранья.
Повисла неловкая пауза. Она испытующе взглянула на меня.
— Что он рассказал?
— Достаточно.
Мы смотрели друг другу в глаза. Затем она поднялась и подошла к письменному столу. Вынула оттуда письмо, развернула последний лист; пробежала глазами, подошла и протянула мне. Это был второй экземпляр полученного мной письма Невинсона. Сверху он нацарапал: «Надеюсь, эта пыль не засорит глаза адресата на веки вечные!» Отвернувшись, она рассматривала книги в шкафу у стола, потом приблизилась и молча дала мне три томика в обмен на письмо. Проглотив колкость, я посмотрел на верхний — школьная хрестоматия в голубой обложке. «Греческая антология для внеклассного чтения. Составил и прокомментировал магистр Уильям Хьюз. Кембридж, 1932».
— Это по заказу. Но две других — по любви. Вторая — малотиражное издание Лонга в английском переводе, помеченное 1936 годом.
— 1936-й. Все-таки «Хьюз»?
— Автору не запретишь подписываться, как он считает нужным.
Холмс, Хьюз; мне вспомнилась одна деталь из рассказа ее дочери.
— Он преподавал в Уинчестере?
Улыбка.
— Недолго. Перед женитьбой.
Третья книга — сборник стихотворных переводов Паламаса, Соломоса и других современных греческих поэтов, в том числе даже Сефериса.
— Морис Кончис, знаменитый поэт. — Я кисло взглянул на нее. — Удачно я придумал, ничего не скажешь.
Она взяла у меня книги, положила на стол.
— Получилось довольно убедительно.
— Хоть я и глуповат.
— Ум и глупость друг друга не исключают. Особенно у мужчины вашего возраста.
Снова уселась в кресло, снова улыбнулась моей серьезности; подкупающе нежная, дружеская улыбка достойной, неглупой дамы. Словно все идет как надо. Я подошел к окну. Солнечный свет лег на мои руки. У веранды Бенжди играл в салки с норвежкой. До нас то и дело доносились их возгласы.
— А если бы я поверил в историю про мистера Крыса?
— Тогда я припомнила бы про него что-нибудь важное.
— И?
— Вы ведь приехали бы послушать?
— А если б я вас так и не нашел?
— В таком случае некая миссис Хьюз вскоре пригласила бы вас позавтракать.
— Ни с того ни с сего?
— Ну почему? Она написала бы вам что-нибудь в таком духе. — Откинулась на спинку кресла, прикрыла глаза. — Уважаемый мистер Эрфе, ваш адрес мне дали в Британском совете. Мой муж, первый учитель английского в школе лорда Байрона, недавно скончался, и в его дневниках обнаружились упоминания о неких удивительных событиях, о которых он никогда не рассказывал… — Открыла глаза, подняла брови: ну как?
— И когда я должен был получить письмо? Сколько мне оставалось ждать?
— Этого я вам, к сожалению, сказать не могу.
— Не хотите.
— Да нет. Просто решаю не я.
— Нетрудно догадаться, кто. Она решает?
— Вот именно.
Протянула руку к каминной полке и вынула из-за какой-то безделушки фотографию.
— Нерезко получилось. Это Бенджи снимал своим «брауни».
Три женщины на лошади. Лилия де Сейтас, Гунхильд, а между ними — Алисон. Вот-вот свалится, хохочет, глядя в объектив.
— А с дочерьми вашими она… уже познакомилась?
Серо-голубые глаза посмотрели на меня в упор.
— Можете взять карточку себе.
Но я стоял насмерть.
— Где она?
— Хотите обыскать дом?
Она не сводила с меня глаз; рука подпирает подбородок; желтое кресло; невозмутимая; уверенная. В чем — непонятно; но уверенная. А я — как несмышленый щенок, что гонится за бывалым зайцем: щелкаешь зубами, а во рту лишь ветер. Повертев снимок, я разорвал его на четыре части и кинул в пепельницу на столике у окна. Она неожиданно заговорила.
— Послушайте-ка меня, бедный мой, сердитый юноша. Подчас любовь — это просто твоя способность любить, а не заслуга того, кого любишь. И у Алисон, по-моему, редкая способность к преданности и верности. Мне такая и не снилась. Драгоценное свойство. А я только убедила ее, что нельзя разбрасываться своими богатствами, как она, очевидно, разбрасывалась до сих пор.
— Очень мило с вашей стороны.
Вздохнула.
— Опять ирония.
— Ну а вы чего хотели? Слез раскаянья?
— Ирония вам не к лицу. Она делает вас беззащитным. После паузы она продолжала:
— Как вы счастливы и как слепы! Счастливы потому, что в вас есть нечто, перед чем женщина не может устоять, хотя на меня вы свои чары тратить явно не собираетесь. А слепы потому, что держали в руках частичку истинно[131] женственного. Поймите, Алисон щедро одарена тем единственным качеством женщины, без которого мир бы перевернулся. Рядом с ним образование, происхождение, деньги — ничто. А вы упустили ее.
— С помощью ваших дочурок.
— Мои дочери — всего лишь олицетворение вашего собственного эгоизма.
Во мне закипало тупое, подспудное бешенство.
— В одну из них я, между прочим, влюбился — сдуру, не обольщайтесь.
— Как беспечный коллекционер влюбляется в вожделенную картину. И все готов отдать, лишь бы завладеть ею.
— Нет уж, то была не картина. А девчонка, у которой столько же порядочности, сколько у последней шлюхи на Пляс-Пигаль.
Чуть-чуть помолчав — изящный салонный укор, — она ровно произнесла:
— Сильно сказано.
Я повернулся к ней.
— Начинаю подозревать, что вам не все известно. Во-первых, ваша подгулявшая дочка…
— Мне известно все, что она делала, в точности. — Она спокойно смотрела на меня; только слегка наклонялась вперед. — Известны и мотивы, которыми она руководствовалась. Но рассказать вам о них —
