До вечера с трудом прошли всего лишь километра три. Заночевали на первой поляне, совсем недавно освободившейся от снега, и еще не одетой в зелень.
Пока устраивали бивак, я решил выйти на вершину ближнего отрога, хотелось увидеть завтрашний путь, и втайне намеревался поискать на вчерашней кормежке зверя.
На террасах, по карнизам, на крошечных полянках, примостившихся между скал, я видел совсем свежие следы маралов. В это время они охотно посещают открытые солнцепеки отрогов в поисках зелени.
С отрога было хорошо видно верховье Нички с безымянными ключами да оставшийся позади путь, прикрытый серыми латками мертвого леса. Высоко надо мною парили два черных коршуна. Они поднимались все выше и выше, изредка роняя на землю прощальные звуки. В безмятежную даль уплывала река, пронизывая холодным жалом клочья нависшего тумана. Гасли дали. Кажется, никогда с такой ясностью не замечаешь покоя в природе, как в первый вечер после бури.
Надвинувшийся сумрак заставил меня вернуться на бивак. Не торопясь я спустился по отрогу, изредка осматривая глубину ущелья да открытые склоны, все еще надеясь увидеть зверя. Неожиданно на снежном поле, между скал, мелькнуло что-то большое, черное. Я замер. 'Сохатый! И движется прямо на меня. Откуда этакое счастье!'
Ремень ружья неловко зацепился за сук кедра, и я замешкался. А сохатый уже несся к гребню. Остается еще два-три прыжка... Наконец я освободил штуцер, но не успел поймать зверя на мушку, как он исчез. Я бросился вперед и, споткнувшись о корни, распластался на земле.
Снизу доносился треск падающего сухостоя. Сначала громко, затем реже и тише. Над головою нежно засвистел рябчик.
-- Ты еще тут! -- крикнул я с досадой.
Да и как было не злиться. Зверь ушел. Сколько мяса упустил! Нам хватило бы его дней на десять. Невольно вспомнил про холодец из сохатиной губы, про печенку, жаренную на вертеле. Было о чем пожалеть... А рябчик продолжал насвистывать свою беззаботную песенку. Я спустился в долину ночью. Шел неохотно, словно провинившись. Товарищи, поджидая меня, не ужинали.
-- Жаль, ой, как хочется мяса, ведь без него мы Кубарь не одолеем... -говорил Курсинов, опечаленный больше меня неудачей.
В семь часов утра мы уже пробирались через мертвую тайгу.
На пути лежал непроходимый бурелом. Мы выбивались из сил. Голодные лошади неохотно шли вперед к черным, еще не отогретым солнцем мысам. А лес не сдавался. Мы остановились, не зная, что делать. Нечего было и думать пробиться по Ничке до следующего распадка.
-- А ты не помнишь, как вчера сохатый спустился в долину, шагом или махом (*Махом -- бегом, большими прыжками)? -- вдруг спросил меня Прокопий и предложил пойти разыскивать след зверя.
Я согласился из любопытства, чтобы узнать, какие выводы сделает Прокопий, когда мы определим, как именно пошел зверь от оврага.
Скоро на снегу, покрывавшем северный склон отрога, мы увидели следы зверя. Он спустился в долину крупными прыжками и пошел завалом. Прокопий медленно шагал, внимательно рассматривая крупные отпечатки копыт на земле. Через двести метров следопыт остановился.
-- Здесь вот он стоял, видимо прислушивался, не преследуют ли его. А вот старый след, значит тут он раньше проходил, -- и на лице Прокопия появилась радостная улыбка.
-- Хорошо, что ты не убил его: он поможет нам пройти завал, -- говорил Прокопий, пробираясь между сваленными друг на друга сучковатыми стволами.
Неспроста этого зверя зовут 'лесным бродягой'. Он ловко пробирается по завалам, перешагивает через любой колодник, умело выискивает проход через бурелом или топи.
Прокопий по пути сламывал сучья и изредка делал на деревьях затесы. Но странно, след сохатого все настойчивее поворачивался к реке, и чем ближе мы подходили к ней, тем мрачнее становилось лицо моего спутника.
-- Наверное, ушел через Ничку. -- Лучше бы убил ты его,-- бормотал Прокопий.
На берегу след пропал. Зверь прыгнул в реку.
Прокопий попросил меня подождать, а сам решил пройти берегом вверх.
-- Напрасно, -- сказал я ему, -- не пройти нам тут, нужно скорее переправляться на другую сторону или идти в обход по отрогам.
Но он не послушался, ушел.
А солнце, поднявшись высоко над горами, заливало радостным светом этот безжизненный уголок долины.
Я долго сидел на берегу и, скучая, всматривался в печальный пейзаж погибшей тайги, окруженной могильной тишиной. Какая неповторимая печаль лежала на сучковатых обломках упавших стволов. Вдруг издали послышался свист, а затем и крик. Я, не задумываясь, полез по завалу к Прокопию. Он стоял на крутом берегу.
-- Вот где зверь вышел, -- сказал Прокопий, показывая ясный отпечаток копыт на разрыхленной сырой земле.
Оказывается, сохатый обошел неприступный бурелом рекою. Метров триста он брел по воде, затем вылез на берег и ушел вверх. Это открытие было для нас как нельзя более кстати. Теперь и я поверил, что след зверя поможет нам добраться до зеленой тайги.
-- Хорошо, что ты не убил его, -- повторил Прокопий и рассмеялся.
Мы возвратились к своим и вместе с караваном, добравшись до отрога, свернули по звериному следу. Дружный стук топоров да крик погонщиков не смолкали. Отряд настойчиво пробирался вперед. Безустали работали люди.
-- А зачем тебе нужно было знать, шагом пошел зверь от отрога или махом? -- спросил я Прокопия.
-- Если зверь напуган, он пойдет напролом, по любой трущобе. Тогда его следом лучше не ходи. А вот когда он идет спокойным шагом, то зря никуда не полезет. И если он тут когда-нибудь раньше проходил, все равно дорогу помнит, особенно сохатый. Он ведь любитель бродить по завалам.
Мертвая тайга постепенно редела. Все чаще попадались зеленые кедры. Несмотря на недостаточный завтрак, все шли бодро. Удачный маршрут через бурелом к зеленому лесу поднял у нас настроение.
В полдень мы сделали привал на маленькой поляне, протянувшейся вдоль берега реки. Тут еще местами лежал снег. О весне напоминал только южный ласковый ветерок.
Короткий отдых восстановил силы. Мы тронулись дальше с намерением добраться к вечеру до поворота на Шиндинский хребет.
Звериная тропа, попавшаяся нам, становилась все более заметной. На ней чаще встречались свежие следы. Весной этой тропой пользуются главным образом маралы, чтобы попасть с северных склонов Манского белогорья в долину Кизира.
Не лишне сказать несколько слов о марале. Когда вспоминаешь этого гордого, грациозного оленя, невольно перед тобой встает картина поднебесных гор, с зазубренными вершинами, с травянистыми мысами, с бурными речками, с затяжными осенними туманами, с брачной песнью марала. Вспомнится все это, и горькой тоской защемит сердце. Снова и снова захочется увидеть наяву знакомые горы, прикрытые волнистой шубой кедровых лесов, и звериные тропы, убегающие к далеким белогорьям...
Марал -- подвид благородного оленя, обитает по всему Восточному Саяну и далеко за его пределами, на восток, юг и запад. Это крупный парнокопытный зверь. В зрелом возрасте самец нередко достигает в высоту 160 сантиметров, а его живой вес, в период максимальной упитанности (начало сентября), доходит до 300 килограммов.
Самка меньше и легче. Летом марал имеет рыжую окраску, но к осени она постепенно светлеет и к зиме становится серой. Вокруг хвоста он носит светложелтое зеркало, довольно широкое и далеко заметное.
В марте на комолой голове самца появляются черные вздутия. Они растут, пухнут, раздваиваются и постепенно принимают форму будущих рогов. В период роста эти мягкие, нежные и болезненно чувствительные вздутия называются пантами, из которых изготовляют медицинский препарат -- пантокрин. Со второй половины июля вздутия постепенно костенеют, с них сваливается бархатистая кожа, и незадолго до брачной поры (*Брачная пора у маралов в Восточном Саяне начинается 6 -- 8 сентября) голова марала
