-- Да, прошло, птицей пролетело, -- вырвалось у него горькой обидой.
Он встал, потоптался на месте, и мы уже хотели спускаться.
-- Что-то я хотел спросить тебя, да вишь, память какая, хуже решета, ничего не держит... Вспомнил. Там под Хайрюзовым белком озеро. И скажи, пожалуйста откуда туда могла рыба попасть? Во-о какой хариус! -- показал он руку до локтя.
-- А вода вытекает из него? -- спросил я.
-- Вытекает, и много, только рыбе по ней ни за что не подняться. Посмотрел бы с каких скал падает, что бешеная, страшно смотреть... Где там рыбе пройти, измочалится.
-- Если ей не подняться, то, вероятно, птицы случайно занесли туда икринки из другого водоема, рыба и развелась. Так бывает.
-- Может быть... В природе всякая живность или друг другу помогает или съедает, -- согласился Павел Назарович.
Поздно мы вернулись на стоянку. Ночевали под кедром у костра. Горсточка вареного риса и все тот же неизменный чай составляли наш ужин. Всего этого было слишком мало, чтобы удовлетворить аппетит. Нам нужно было выработать в себе равнодушие к пище, стараться не замечать пустоты в желудке, что очень трудно, ведь у голода беспощадная природа! Хватит ли у пас сил преодолеть ее, прокормят ли незваных пришельцев Саяны?!.. Чем дальше мы уходили в горы, тем чаще вставал передо мною, этот неразгаданный вопрос.
Последние дни мы жили в непрерывном движении. Нужна была передышка: наша одежда и обувь износились. Но нечего и думать о дневке до окончания работы на Шиндинском хребте. Завтра начнем штурм его главной вершины -Кубаря.
Спали тревожно. Дрова то вспыхивали жарким пламенем, то гасли. Средний ветерок, меняя направление, холодил тело. Рано утром нас разбудил крик кедровки.
Павел Назарович пошел выбирать лес для пирамиды, а я занялся техническими делами. Вскоре подошли с грузом остальные. Они принесли с собой глухаря, убитого по Дороге Прокопием, и через час мы пировали. Каким вкусным был тогда суп!
Нагрузившись котомками, мы покинули свой приют и сразу пошли на подъем. На крутых откосах мялся под ногами снег, на выветренных гребнях стучала гладкая россыпь. Руки то и дело хватались за шероховатую поверхность камней, чтобы удержать равновесие. Цепочка 'каравана' разорвалась.
Вот уж недалеко и вершина Кубаря. Солнце ярко освещает его заснеженный купол. Но подъем становится еще круче, сузились шаги, участились остановки...
По пути нам часто попадались старые следы диких оленей но зверей мы не видели. Вообще здешняя природа благоприятствует этим животным. Освободившиеся от снега гребни покрыты толстым слоем нежного ягеля, излюбленного корма оленей. Такого большого количества белой куропатки, как здесь, мы ни в каких других районах Восточного Саяна не встречали. Для нас это было просто находкой: потеряв надежду увидеть зверя, мы радовались и пташке.
В одиннадцать часов отряд достиг вершины. Словно упала завеса, и взору открылась величественная панорама гор. Все было полито щедрыми лучами весеннего солнца, изукрашено тенями зазубренных скал да пятнами тающих снегов. В это время на Саяне происходила смена времени года, исчезала зима, неохотно уступая место звонкой, цветущей весне.
Пока расчищали площадку под геодезический знак, Прокопий принес шесть куропаток и горсть шелухи от кедровых шишек.
-- А это для чего, суп, что ли, заправлять? -- спросил его Курсинов.
-- Где-то поблизости есть шишки на кедрах.
-- Ну, ты, Прокопий, чудить начинаешь, -- в мае шишки на кедрах нашел!.. -- смеялся Курсинов.
-- Знаю, что не бывает, но вот шелуха совсем свежая и сухая. Шишка, перезимовавшая на земле, темнее, а это -- смотри... Причем много шелухи я видел тут на гребне, значит, недалеко шишку берет кедровка.
К вечеру весь груз был на вершине гольца. Прокопий настоял на том, чтоб пошли с ним на поиски необычайного кедровника с шишками.
Мы не торопились, часто останавливались, и прислушивались. Я уже готов был раскаяться, что пошел, как вдруг Прокопий задержался и подал мне знак.
-- Слышишь? -- показал он рукой в распадок.
Как я ни напрягал слух, никаких звуков не уловил.
Прокопий махнул безнадежно рукой и быстро зашагал вниз. Я пошел за ним.
Метров через двести он остановился. Только теперь я услышал отрывистый крик кедровок, доносившийся из глубины распадка. Мы спустились туда -- и поразились: на вершинах старых и молодых кедров висел богатый урожай прошлогодних шишек.
В лесу творилось нечто необычное. Воздух был наполнен криком кедровок, порхавших по вершинам деревьев. При виде нас бурундуки, издавая характерный писк, удирали под колоды или взбирались на кедры Много попадалось лесных птиц: поползней и гаичек. Мы видели пеночек, славок, юрков. Даже безразличные к ореху птички -- и те слетались в этот необыкновенный уголок тайги.
Судя по всему, сбор урожая начался всего несколько дней назад. Мы видели массу свежих шишек и не могли понять, почему до сего времени они оставались нетронутыми.
Эту ночь решено было провести в кедровнике. Прокопий пошел на стоянку за товарищами, а я должен был до их прихода собрать орехов. Но не тут-то было. Шишки не падали. Их нужно было срывать руками. Хорошо, что скоро подошли товарищи. Общими силами мы собрали мешок шишек.
Никто и не подумал о сне. На костре варился ужин из куропаток. Правда, мясо их оказалось жестким, словно на птицах сказались суровые зимы и холодные ветры, как и на растениях подгольцовой зоны Саян. Зато шишками были все довольны. Даже Левка и Черня с жадностью поедали орехи.
Утром мы заготовили орехи на обратный путь.
Странным показалось нам, что утром в кедровнике не было той суетни, какую мы наблюдали вечером, будто любители полакомиться орехами еще спали. Но позднее, когда солнце стало пригревать, появились птицы, бурундуки, и лес снова заполнился шумом. Это-то и навело нас на разгадку. Видимо, шишки с осени так крепко держались на ветках, что ни ветер, ни птицы не могли их сбить. Так они и прозимовали, скрепленные необычайно клейким веществом. Но в мае, под действием солнечных лучей, это вещество теряло свою клейкость и шишки становились доступными всем, но только днем, пока грело солнце.
Нам очень хотелось поскорее закончить работу на этом скучном хребте.
Поднявшись утром на вершину, мы трудились, напрягая силы: прибивали перила, устилали площадку, закрепляли цилиндр. Конец был близок. Но погода изменилась. Из-за скалистых хребтов, что громоздились на востоке, показались взвихренные облака. Где-то прошумел ветер, и сейчас же исчезла с глаз стайка стрижей, весь день упражнявшихся над нами в стремительных виражах.
Нам оставалось только долить тур, и можно спускаться. Уже сложили инструменты и снаряжение. Второпях забивали последние гвозди, когда внезапно налетела туча. Сразу потемнело, и ветер, набирая силу, заиграл по хребту. Лебедев, Прокопий и я решили закончить тур, а остальным предложили немедленно спускаться на Ничку, в лагерь. Резко похолодало, можно было ожидать и снега, и мы боялись, что Самбуев не удержит лошадей.
После ухода товарищей мы еще около часа находились на вершине. Цемент стыл, руки не разжимались, холод пронизывал тело. Но нужно было непременно долить тур, иначе пришлось бы задержаться еще на день, а то и больше.
Погода не улучшалась. Бурные порывы ветра, играя хлопьями снега, то бросали их на землю, то сейчас же подхватывали и уносили неведомо куда. Справа из-под Хайрюзового белка неслась муть густых облаков, заслоняя потускневший закат. Зачерствел снег. Где-то на перешейке одиноко кричала куропатка.
Подгоняемые разыгравшейся непогодой мы скоро закончили работу на вершине и промерзшие, что называется, до костей спустились в кедровник на стоянку. Сразу приступили к устройству ночлега. Исхлестанная ветром тайга стонала. Тучи, мешаясь, засыпали измученную землю снегом. С треском падали деревья.
Ночью заснуть не удалось. Ветер врывался в щели заслона, под кедр, обдавал нас ледяным холодом и уносил с собой тепло костра. До утра просидели у огня.
