Старик добродушно рассмеялся, как смеются взрослые над наивной шуткой детей, и мне вдруг стало неловко, хоть я и не понял, над чем он смеется.
— Лучше скажи, что налим на тебя лаял, скорее поверю, — произнес он, успокоившись.
— Да ты что, Улукиткан, почему сомневаешься? Ей-богу, сам слышал, и не один выл, а стая.
Лицо старика вдруг стало серьезным. Он укоризненно покачал головой.
— Давно тайга ходишь, а не знаешь, что это время в лесу волки не воют.
— Но ведь не я один, все слышали, почему же ты не веришь?
— Пошто не верю? Сам тоже слышал, только это не волки выли, а человек. Разве на стоянку никто не приходил?
— Приехали двое стариков.
— Э-э, значит, правда моя! — воскликнул обрадованный Улукиткан. — Это старый Осикта[43] приехал. Он шибко мастер выть, хотел меня обмануть, да напрасно — его песню я хорошо знаю, не забыл. Другой люди так петь не могут.
— А какой он из себя, ты помнишь? — спросил я, испытывая старика.
— Маленький, как мышь, узенький, нос острый, что шило, везде лезет, язык на месте долго не лежит.
Это было подмечено так точно, что мне больше ничего не оставалось, как подивиться всему тому, чему я был свидетелем в этот вечер, и покорно следовать за стариком, думая о его огромном житейском опыте. Эти старики научились постигать природу вещей, событий, и в этом их величайшая мудрость. Прожив всю свою жизнь в суровой тайге, как никто другой, они знают, что на земле все существует во взаимной связи и что природа открывает свои тайны лишь тем, кто понимает ее. А понимать — это значит уметь бороться с нею.
— Кого другого притащил Осикта? — спросил Улукиткан.
— Старика. Он тоже пастух Ироканского колхоза.
— Однако, Тешка. Толстый, что старый пень, и смирный, как заезженный олень?
— Его имени я не знаю, но, видимо, он. Очень молчаливый старик. Они убили раненного тобою сохатого, по пуле догадались, что ты здесь, приехали проведать и привезли мясо за пулю.
— Хорошо, что старики не забывают наших обычаев, не все раньше было худо, — ответил Улукиткан, но не спросил, как они нашли нас.
Видимо, это ему было так же ясно, как и то, что за ночью последует день.
Улукиткан шагает впереди, ощупывает посохом проход меж стволов сонливых лиственниц. Над тайгой распласталась грозная туча. Темень, черная и холодная, сгустилась в кустах. Где-то позади, у подножия сопки, надоедливо гудит козодой.
Но вот сквозь тьму блеснул луч света, показались палатки, залаяли собаки. Пахнуло распаренным медвежьим мясом.
Услышав наши шаги, старики поднялись с насиженных мест и, всматриваясь в темноту, замерли. С какой точностью обрисовал их Улукиткан! Осикта стоял боком. Он был именно узеньким, а в профиле продолговатого лица с выдвинутыми вперед челюстями было что-то мышиное. Второй старик, толстяк Тешка, высунувшись вперед, стоял сгорбленный, опираясь руками о согнутые колени. В этой позе он был похож на старую копалуху.
Налетевший ветерок взбудоражил костер, бросил во тьму сноп искристых звезд. Толстяк, прищурив глаза, с птичьим любопытством взглянул на подошедшего приятеля, и от скупой старческой улыбки округлилось его плоское лицо, черной дырой распахнулся рот.
— Здорово, Улукиткан! — сказал он. — Дай руку… Вот так… Теперь я верю, ты жив. Все бегаешь, прячешься от смерти? Она везде найдет.
— Бегучего не сразу догонит, — ответил тот и, повернувшись к Осикте, поймал на себе его хитрый, притаившийся взгляд.
— Подожди, Тешка, не обмануться бы, — сказал узенький. — Надо хорошо разобраться — может, это не Улукиткан.
И он, щуря глаза и комично вытягивая шею, стал осматривать нашего старика, мял руками молескиновые штаны на нем, заглядывал под телогрейку; приседая на корточки, долго Разглядывал ботинки, всему удивлялся. В его сжатых губах, на кончике жиденькой бороденки, во взгляде затаилась шутка.
Улукиткан же стоял, как па смотринах, сдерживая улыбку.
Но вот Осикта стащил с него шапку и, увидев остриженную голову, ахнул, фыркнул, ткнул пальцем в живот и продолжал звуками выражать свое удивление.
— Ей-богу, Тешка, ты угадал, это он! Смотри, голову опалил, залез в одежду лючи. Только Улукиткан может так хитро спрятаться от смерти! А мы с тобой не догадались, что старый сохатый даже не линяет.
— И то правда, — ответил толстяк, переступая с ноги на ногу, как гусь во сне. — Если он придет в таком виде к прадедам, перепугает там всех, после и нас с тобой не пустят туда… Что ты, Улукиткан, на это скажешь?
— После меня, верно, вас могут не пустить, — ответил тот. — Так уж я лучше тут маленько подожду, а вы оба отправляйтесь вперед к дедам.
— Э-э-э!.. — в один голос завопили те. — У нас еще тут много дел: не все звезды сосчитали, не все видели, не везде кочевали. К тому же добыли большого сохатого. Как ты думаешь, надо же время, чтобы мясо пережевать? — сказал узенький.
— Мясо оставьте нам, ангадя-ми[44] вам сделаем. — И Улукиткан, не выдержав, обнял Осикту, крепко прижал к себе, долго хлопал загрубелой ладонью по его костлявой спине и что-то ласково говорил.
В лагерь вернулись и остальные проводники. Они поочередно пожали руки старикам, не выразив при этом удивления. Значит, и они по волчьему вою догадались о приезде гостей. После приветствия все расселись полукругом возле костра, достали трубки с длинными чубуками, закурили. Заработали языки, заплелся дым толстой косой и поднялся в темную ночь, к вершинам.
Узенький сидел в середине полукруга, затолкав под себя ступни согнутых калачиком ног. Его лицо, временами освещенное скупыми бликами костра, стало строгим, а голос звучал печально, как одинокий крик лебедя в тундре. Вспоминая о чем-то давно прошедшем, он озабоченно мял бороденку, чертил ножом притоптанную землю возле себя и тыкал в темноту пальцем. Все внимательно слушали Осикту. Видно, было о чем вспоминать старику.
За разговорами не заметили, как наступила полночь, пеплом подернуло рубиновую россыпь костра, и над рассказчиком и над лагерем сомкнулась тьма.
Забравшись поглубже в спальный мешок, я пытался уснуть, но в голове занозой застряли события дня: и волчий вой, и угловатый кусок свинца, и появление стариков, и их рассказы. Мною вдруг овладело странное чувство: я был рад встрече с этими древними старцами, и в то же время мне было грустно оттого, что с их смертью бесследно исчезнут обычаи кочевников-эвенков, закроются страницы лесной книги, написанной о снежных бурях, о длинных тропах, бурных реках, звериных следах, о человеческой мудрости Книги тайн природы, которую могли так хорошо читать старики эвенки…
За палаткой последний раз вспыхнул и погас костер. Умолкли голоса. В притаившейся ночи спала настороженно-чутко тайга. Где-то далеко в стаде жалобно стонал колокольчик.
— Ну и задали мне задачу старики! — мямлит, как будто спросонок, Василий Николаевич, шарит руками в потемках и натягивает штаны, сапоги.
— Ты куда собрался? — спросил я его.
— Не могу уснуть. Сомнение зародилось — хочу проверить, — буркнул он, распахивая вход.
В палатку ворвалась струя холодного воздуха. Ветерок шутя перебирал вершины старых елей. Всходила луна. На небе, на земле было пустынно.
Василий Николаевич вскоре вернулся. Он зажег спичку и показал мне ботинок Улукиткана.
— Посмотрите, подошва на полранта срезана ножом. Вот они, старики, — истинные академики! Все видят насквозь!
— А ты разве сомневался?
