суда, каждый ли день он пьет, Борис Федорович, подумав, сказал: 'У меня бывают перерывы по два дня!', -- а потом важно добавил: 'И даже по три!' Потом вызвали свидетеля Дунаевского, и тот, с презрением глядя на индейца, сообщил, что Борис Федорович выпивает 'как правоверный еврей по субботам', и это тоже было только частичной правдой. Потому что по субботам, конечно, Борис Федорович тоже пил, но тогда он вовсе не был никаким евреем, а еще был татарином.
Евреем же он стал, разводясь в раббануте со своей женой из 'пионерского скверика'. Фактически в раббануте должны были слушаться целых два дела: по установлению национальности супругов и непосредственно по разводу. Свидетелем у него проходил рав Бильдер в серой шляпе, который раньше был правой рукой академика Чеботарева по математике в самой Казани, откуда у Бори Усвяцова все кровные родственники. То есть свидетель был на редкость солидным. Рав Бильдер специально шныряет целыми днями около раббанута, чтоб совершать хорошие дела, а остальных свидетелей раввинам искать было лень.
И Борис Федорович все как требуется сообщил: что мамаша у него всю жизнь была еврейка, зажигала перед субботой свечи, а главное, надо было правильно сказать, как зовут его жену Раю или как ее называют какие-нибудь два еврея. И именно так ее называли два хайфских еврея, с которыми она в это время проживала и которые регулярно спускали Бориса Федоровича с лестницы, когда он, напившись, приезжал к ней просить на лечение предательской индейской раны в живот. И в конце процесса требовался совершеннейший пустяк, чтобы Борис Федорович произнес присягу, что он отпускает свою жену Раю, мне пришлось стоять рядом и диктовать ему, но когда мы дошли до формулы -- ХИ МИГУРЕШЕТ МИМЕНИ -- она изгнана от меня, -- произошло вмешательство провидения, и больше ничем то, что случилось, я объяснить не могу: Борис Федорович неожиданно для всех присутствующих произнести эти магические слова не смог! После того, как двенадцать раз подряд он вместо 'МИМЕНИ' произнес 'МЕНЕМЕ', делая всю процедуру недействительной, раввинская тройка махнула рукой и стала выписывать свидетельство о разводе. Сидели три представительных ковенских даяна с поседевшими смоляными бородами и в круглых добролюбовских очках и тревожно о чем-то переговаривались. Но из-за этих 'менеме' они были так утомлены, что у них просто не хватило сил выяснить, кто же Борис Федорович -- коэн, левит или просто исраэль. И основные строки -- 'ненужное обязательно зачернуть' -- остались нетронутыми! То есть Борис Федорович формально выполнил все нужные пункты и, к безумному ужасу ковенцев, получил официальный диплом полного еврея, хоть чем он при этом может заведовать в Храме, осталось совершенно неясным. Песню он знает вообще только одну: 'Я не умру, так с горя поседею', но поет ее скверно и после нее сразу засыпает. При этом по званию он теперь на две головы выше ешиботника Шкловца, который хоть и стал 'исраэль', но во всех документах было сказано, что Шкловец всего лишь 'перешел в еврейство', и не обратить на это внимания, конечно, было невозможно.
Впрочем, Борис Федорович - человек относительно культурный: он часто упоминает имя 'специона африканского' -- вообще очень интересуется пуническими войнами, особенно битвой при Заме. И очень подробно знаком с театром военных действий Второй мировой войны -- даже может довольно точно вычертить дислокацию австралийских войск на Крите по пятитомнику Черчиля. Поэтому звание, присвоенное ему раббанутом, не такое уж незаслуженное. Но теперь, когда в бухарском скверике ребята справляют 'каббалат шабат' -сретение субботы -- Борису Федоровичу ковенцы часто выговаривают, что он отказывается читать 'броху', и он этим сильно недоволен. А когда степенный ешиботник Венька Бен-Йосеф заявляет ему резонно, что 'тебе же звание присвоено!', Борис Федорович злится, начинает топать ногами и сердито кричит: 'Я этот диплом порву!'
Вообще у него начал портиться характер: напьется и начинает допытываться, помню ли я Володьку Шестопалова, или злится на Глинку, что никакого Сусанина на свете не существовало и Глинка его просто придумал из головы.
Про то, что Сусанин выдуман, я впервые услышал именно от Бориса Федоровича. А Володьку Шестопалова я не знаю.
Глава одиннадцатая
БЕРИ ВЫШЕ
В 'Таамоне' никого не было. Негр растолкал меня и сказал, что они закрываются. Может быть, Женя меня не заметил или просто не захотел меня будить. Хмель прошел. Я попросил негра в последний раз записать мне на счет и вышел на улицу. Запахло весной. Вот и еще одну зиму я здесь провел. Скоро уже пальцев не хватит считать эти зимы. Я услышал, что меня кто-то тихо окликает. Я подошел поближе. 'Идите к Боре в госпиталь, -- зашептал Арьев, -- я буду там вас ждать!' Он совершенно уже рехнулся, при встрече со мной пока еще не нужны такие предосторожности. И я не собираю коробочки из- под фруктового йогурта, как покойный Габриэлов. Но жизнь на дне очень затягивает, и за средний класс меня принять уже нельзя.
Я пролез под колючую проволоку и стал ждать. Через несколько минут в воротах госпиталя возник черный силуэт. Мы спустились по винтовой лестнице в подвал, и я зажег толстую субботнюю свечу. Боря спал. Шиллера в подвале не было, но в углу за его матрацем стояла початая бутылка арака.
Пока я оглядывался, Женя вел со мной шепотом невероятно возвышенный разговор. Что пришли добрые люди с котом, и он струсил и сбежал с работы, но теперь он им благодарен. Иначе он никогда бы не решился начать новую жизнь. И мне он благодарен. Женя всегда немного плывет, и в разговорах его постоянно приходится одергивать. 'Вы не могли бы зайти ко мне в офис и забрать оттуда мои вещи, -- прошептал он, -- я приготовил записку!'
-- Давайте я сделаю костерок, -- сказал я громким голосом, но Борис Федорович даже не шелохнулся, -- у них тут дрова запасены. Пожрать вы с собой ничего не захватили?
-- Что мне, с собой бутерброды таскать?! -- недовольно отозвался Арьев.
Не сердитесь, вот у Бори есть редиска. Он уже ничего толком не может украсть, кроме редисок. Докладывайте, что с вами стряслось. С женой опять не заладилось?
Перестаньте строить из себя Смердякова, -- прошипел он.
А вы перестаньте шептаться! Чего вы меня сюда ползком заставили добираться? Поговорить о качестве прозы?
Я дал подписку о неразглашении.
Ох, ни хуя себе! О неразглашении чего?!
Большего я вам пока сказать не могу.
-- Женя, вы удивительный болтун. Вы уже почти все сказали.
Не ловите меня на слове!
Вы поступили работать в КГБ?
-- Бери выше!
-- Выше я не знаю. Ваше здоровье!
-- Крепкая, зараза. Знаете, чувствую себя обновленным человеком!
Мы пили арак из горлышка и закусывали редиской, Арьев сообщал мне прямо поразительные вещи! Этот трепетный человек, этот эстет с больной печенкой вдруг устроился в какое-то тайное русское общество, ля ренессанс рюс!
-- Ну хорошо, русский союз, Молодая Россия, но при чем тут вы? -недоуменно выспрашивал я. -- У вас еврейский индекс пятьдесят четыре?
Индекс липовый. И они об этом знают. Я -- русский, хорошо бы вам это запомнить! -- упрямо отвечал мой собеседник.
-- Хорошо, хорошо, я не против, я тоже русский.
Борис Федорович Усвяцов перевернулся во сне и что-то промычал.
Мы еще выпили, и Арьев продолжал болтать о русских реформах. 'Зашевелились! Они думают теперь колонизировать Аляску. Но старец сказал свое решительное 'нет!', пусть гады возвращаются! Этих туда, а тех -- сюда! И знаете, кто их повернет? Пресса! Их повернет наш печатный орган. Эта газета изменит судьбы мира!'
Женя был страшно взвинчен. Он размахивал своими нелепыми руками, и на мрачных госпитальных стенах от костра отражались длинные тревожные тени.
-- Вы имеете хоть отдаленное представление о том, как делается газета?
Я закончил с отличием тартуский филфак!
Мы все тут что-нибудь закончили, -- сказал я.
-- Понимаете, -- пьяным голосом орал Арьев, -- Министерство Интеграции хочет купить старика -- и
