представить его как некое одушевленное существо (что было бы только справедливым) - к этическому выбору не способен.
Александр Генис Пелевин не ломает, а строит. Пользуясь теми же обломками советского мифа, что и Сорокин, он возводит из них фабульные и концептуальные конструкции. Он сознательно деформирует изображение, подчиняя его своим дидактическим целям
Ведущий Именно! Дидактика, несомненно, присутствует. Можно спорить, хорошо это или плохо. Можно искать истоки этого явления в 'советской фантастике'. о уж относить учебные сказки к постмодерну:
Сергей Кузнецов Анекдот, оказывающийся притчей - ключ к поэтике романа Пелевина, в котором за байками и приколами проступает Послание:При желании можно назвать это 'двойным кодированием' и прописать по ведомству постмодернизма, но лучше видеть в этом следование буддистской традиции:
Ведущий Согласен. А можно и еще проще - без всякой сакральности - просто: 'смеясь, расстается с прошлым' . Мы здесь уже всё осмеяли и пытаемся кинуться в 'Восток'. А если и это осмеять?.. Останется искать что-то вообще своё, и искать это - только в себе ('Совершенный человек всё ищет в себе, несовершенный - в окружающем:') - если только хочется искать вообще. Шут - вот фигура, соразмерная ушедшему королю- царю-богу-идее. Только шут не любой, желательно - шекспировский. Ведь смеяться читателю предлагается над святым, а ему это так нелегко дается:
'Pelevin' Это очень хороший процесс - потеря координат. Потому что в конце концов человек приходит к тому, что единственная система координат это он сам.
Юнг Вся тяжесть авторитета, а вместе с тем и невиданная ранее религиозная ответственность, была возложена на индивида: Запад, с его дурной привычкой верить и развитым научным и философским критицизмом оказывается перед настоящей дилеммой. Он либо попадает в ловушку веры и без малейшего проблеска мысли заглатывает такие понятия, как прана, атман, чакра, самадхи и т.п. Либо его научный критицизм разом отбрасывает их как 'чистейшую мистику'
Ведущий Кстати, вот и вся 'модность' буддизма в наши дни: Юнг писал это в начале века.: Да что там Юнг. Давайте-ка вспомним о 'моде' в русской литературе на 'буддизм', каковая имела место за полвека (!) до Юнга. Рискну в этой связи еще один раз предложить участникам игру: дадим слово критику из другого времени, говорящему о другом писателе. Совсем о другом! Посмотрим, до какой степени сказанное относимо к Виктору Пелевину. И - не только к нему:
Вогюэ Под соединенным влиянием старинного арийского духа в народе и уроков Шопенгауэра в образованных классах, мы видим в России настоящее воскресение буддизма, - я не могу назвать иначе это направление.
:Мы узнаем здесь старое индусское противоречие между нигилизмом или пантеистической метафизикой и слишком высоко поднятыми требованиями нравственного совершенства.
Ведущий Пусть сегодня критик произнесет последнюю фразу - по отношению, сажем, к героям 'Желтой стрелы'. И пусть тот, кто это может опровергнуть, первым бросит в него чем-нибудь твердым. Диском, например:
Вогюэ Этот буддистский дух, усиленно стремящийся расширить еще более понятия евангельского милосердия, пропитал народную литературу какой-то растерянной нежностью к природе, к самому смиренному созданию, к страдающим и лишенным наследства.
Ведущий Последнее, конечно, не столь явно в Пелевине: какие уж нынче нежности с природой, эта тема, перефразируя Жванецкого, пока что уже мертва. ынче у нас мухи - отдельно (с комарами), а природа отдельно:Однако обвинения в холодности и унылом эгоцентризме - их мы тоже отметаем как несостоятельные - наличие именно нежности, и именно растерянной (ну куда вот, скажите, ее приткнуть иронику, не рядом же с этим нашим любимым 'ничего святого' ?) в пелевинской прозе должно быть очевидно всякому непредвзятому и внимательному читателю. Другое дело, что такие материи как жалость и некое со-чувствие к сараю, бройлеру или хотя бы к бывшему обкомовцу, сменившему пол и промышляющему ныне валютной проституцией - подобное нам не совсем привычно и не сразу может быть понято. Да даже и более традиционное - милость к павшим, только, извините уж, к павшим буквально: уже не живым, но еще не совсем сие осознавшим даже и такое больно смахивает по первости на черный юморок: о - не надо спешить. е станем уподобляться некоторым, не способным нырнуть глубже самой поверхности (или, если хотите, подняться выше сандалии). Лучше вспомним слова Бродского о диктате языка, а заодно и школьное - о роли детали. Так вот , у Пелевина - вообще едва ли не только детали. Даже и в романах, тем паче - в рассказах . А сюжет : а что сюжет? Сюжет - он так, для сцепки. Сборник анекдотов - ну, примерно, как 'Евгений Онегин' - местами, конечно. Ясное дело, что подобный стиль не может не раздражать серьезных господ от критики: о серьезных вещах (подошва, подъем, голенище:) - и говорить надо всерьез, простым и понятным языком. Однако ни о роли языка, ни о роли 'мелочей' мы не помним: мы разучились читать внимательно. (Так и слышу возмущенно-презрительное: подумаешь, бином ьютона, чего там не понимать - хохмы и эпатаж:)
Вогюэ Он оставляет пошлости место, потому что та имеет место в жизни, а он желает дать о жизни полный отчет; но так как художник не оказывает особенного предпочтения сюжетам, в самом основании которых лежала бы пошлость, то последняя, как и в жизненных явлениях, занимает у него, в конце концов, очень незначительное место.
Ведущий :А разучившись внимательно читать , мы только и способны различить, где 'новаторство' - неформалка, чернуха, новояз, наконец, постмодернизм - всеохватный и универсальный , - а где - 'классика'. ам уже трудно видеть в языке не инструмент для экспериментального моделирования ('выращивания кактусов') и даже не вожатого (по Бродскому), а всего лишь холст и кисть художника. Потому и остаются порой незамеченными главные, узловые слова. Такие, например, как 'снова' в первой же фразе 'ики' или вот то чапаевское 'дальше полетел, надо полагать'. А ведь без них то, что скрыто под верхним слоем, заметить непросто. Да и желание перечитать может не возникнуть: все понятно и так:Вот и остается невостребованной и неразвитой наблюдательность - та самая, которая будучи направлена в 'полезное' русло, способна обычного шутника-балагура превратить в Мастера:
Вогюэ о такая болезненная наблюдательность, докучливая, пока прилагается к мелочам, делается могучим оружием в применении к духовному миру, когда она становится психологией.
Ведущий Да. И мы добровольно проходим мимо этой 'странной' психологии, отбрасывая 'мишуру' и вообще незначительные детали: Может быть, мы слишком 'ушли в своем развитии' от культуры притчи. А уж о том, что уважающая себя суфийская байка содержит минимум три смысловых слоя:
Вогюэ К несчастью, любознательность его не останавливается на этом, - он хочет узнать общие отношения жизненных явлений, он стремится подняться до законов, управляющих этими отношениями, возвыситься до недостижимых причин. Тогда неустрашимый исследователь теряет почву, погружается в бездну философских противоречий, и в самом себе, вокруг себя видит только мрак и пустоту.
Ведущий Опять эта вездесущая пустота: о это - так , к слову. А вовторых заметим, насколько точно перекликается характеристика, данная французским критиком сто тридцать лет назад графу Толстому и то, что сегодня мы должны поставить в упрек Виктору Пелевину: неспособность остановиться на бесстрастном, пушкинском наблюдении, попытка объяснить, за которой неизбежно! - следует и стремление учить. Вплоть до самого ужасного: 'что делать'. Толстой, правда, не останавливался и на этом, пройдя весь путь целиком , то есть - до абсурда: и 'кто виноват' , и , даже - совсем уж школьное (яснополянское?..) - 'что такое хорошо:'
Вогюэ Чтобы наполнить пустоту, осветить мрак, лица, которых он заставляет говорить, предлагают бедные метафизические объяснения:
Ведущий Впрочем, объяснить все эти 'совпадения' (Пушкин, Толстой, Блок, Бродский:) немудрено: это, конечно, и общая история (не какая-то древняя, архетипическая, а простая наша, с 'духовностью', и общая структура писательского становления: нигилизм, философские искания, мистицизм. (Конечно, не совсем тот мистицизм, который позволяет стоять пьяным в очереди за портвейном среди хрюсел - и думать, что ты принц.) Отсюда и стихи Петра Пустоты, столь явственно напоминающие по стилю поэзию Бродского. Как и его манера их читать:
'Pelevin' А вообще в русской литературе было очень много традиций, и куда ни плюнь, обязательно какую-нибудь продолжишь.
Лев Толстой Я прожил тридцать пять последних лет нигилистом в прямом значении этого слова, то есть не имея никакой веры.
Вогюэ Более чем даже природа, человек не терпит пустоты. Он не может долго поддерживать равновесие над 'ничем': :вдруг из-под видимого холода проступает внезапное рыдание сердца, жадно ищущего вечности. аконец, утомленный сомнениями, измученный поисками, он убеждается, что все расчеты разума приводят только к постыдному банкротству, и очарованный мистицизмом, давно подстерегавшим беспокойную душу, нигилист внезапно падает к подножию Божества.
Толстой
(Князь Андрей смотрит в Аустерлицкое небо - цитата из 'Войны и Мира')
Пелевин 'Все вокруг было таких чистых и ярких цветов, что Шестипалый, чтобы не сойти с ума, стал смотреть вверх.'
Ведущий Эта конфетка - еще из тех времен , когда Пелевин не опускался до пояснений (типа 'какая глубина символа' или 'я понял метафору') оставаясь в лагере, объединенном девизом 'Умный не скажет:' Но - о мистицизме. То, что Вогюэ говорит о Толстом - об очарованности мистицизмом - как раз это-то к Пелевину нельзя отнести
