выдаться это столетие без Первой мировой! Вполне вероятно, что даже счастливым, доктор Данцигер.
— Ох, Рюб, Рюб. — Данцигер засмеялся и слегка похлопал Рюба по плечу, — вы неисправимы! Сколько времени прошло с тех пор, как вы узнали, что означала эта старая газета? Три минуты, четыре? А вы уже опять на коне.
Рюб снова усмехнулся:
— Нет. Потому что я не знаю, куда направиться. Окажись здесь, перед нами, Сай, и я не знал бы, что сказать ему. Вам же известно, историк я неопытный. Я и историей-то занялся только после того, как оказался в армии. И моя специальность — военная история, в особенности две мировые войны в Европе — после того, как они начались. В чисто американской истории я смыслю не больше, чем средний выпускник школы. Но у нас есть люди, которые знают гораздо больше. Люди, которым может быть известно — и наверняка известно, — как можно было предотвратить войну. Как ее, быть может, почти предотвратили. Доктор Данцигер, это уже не мелкий эксперимент, который задумали мы с Эстергази, не ничтожное изменение в прошлом, которое может привести к такому же ничтожному изменению в настоящем. Это реальная возможность предотвратить Первую мировую войну. Я знаю, что вы можете найти Сая Морли; так вот, пора это сделать.
— Вот как? И зачем же?
— Иисусе! Да чтобы предотвратить Первую мировую — если это возможно! А вы еще спрашиваете зачем!
— Конечно, спрашиваю. — Данцигер указал на старую газету, которую Рюб держал в руках: — И вот почему: покажите мне следующий номер! Покажите номер, который вышел через месяц после этого, через год, через десять лет! Что поведали бы нам эти газеты? О каком мире? Кто мог бы уверить нас, что, не случись Первой мировой, мир стал бы цветущим садом?
Рюб молча смотрел вниз, на неподвижную улицу.
— Уверенность, — пробормотал он. — Эта мне ваша уверенность… Да вы просто одержимы ею! — Он рывком обернулся к Данцигеру. — Кто, черт побери, может быть хоть в чем-то уверен в этом мире? Даже в том, сделает ли он следующий вдох? Мы влияем на будущее даже сейчас, когда просто стоим здесь. Какой- нибудь псих, мучаясь бессонницей, таращится сейчас на нас через дорогу, и в башке у него зарождается мысль взорвать ко всем чертям этот треклятый мир!
— С этим мы ничего не можем поделать. Но ничто не обязывает нас рисковать, изменяя прошлое.
— Нет, обязывает! И мы возьмемся за это, если только сможем.
— Считанные минуты, Рюб. Прошли считанные минуты, и послушать только, что вы несете! Я не стану помогать вам, Рюб. Никогда.
Рюб кивнул головой и усмехнулся той глубокой, абсолютно дружеской и бесхитростной усмешкой, которая завоевывала ему симпатии стольких людей.
— Ну ладно, — сказал он и, поддавшись порыву, протянул старику газету, которую все еще держал в руках. — Возьмите на память, доктор Данцигер. Можете оставить ее себе.
— Нет-нет, Рюб, пусть будет у вас — это ведь память о…
— Только вы один и сумели понять это, доктор, так что я хочу, чтобы газета осталась у вас. Мой друг, лейтенант, сможет объяснить, почему она не вернула газету; она хорошо ко мне относится. — Он оглянулся в поисках места, где можно было бы положить газету, затем направился к письменному столу Данцигера, заваленному бумагами, но опрятному. Рюб скользнул взглядом по столу и отодвинул телефон вместе с прикрепленной к нему записной книжкой, попутно запечатлев в памяти десять цифр, написанных карандашом на ее странице.
Он пошел домой пешком — двадцать с лишним кварталов, включая пять длинных, тянувшихся, казалось, через весь город. Ему нравилось ходить пешком в такие часы, следить за редкими машинами или ранними пешеходами, праздно гадать, что у них за дела, наблюдать, как их число постепенно растет. И видеть, как ночное небо начинает меняться, и пытаться уловить тот самый миг, когда заканчивается ночь и наступает новое утро. И праздно размышлять о самом времени, гадая, удастся ли когда-нибудь его понять.
Когда через два часа двадцать минут после того, как Рюб вернулся домой, зазвонил будильник и шумная жизнь города уже вовсю кипела на залитых дневным светом улицах, Рюб перекатился к телефону и набрал семь из десяти цифр — 759-3000 — которые увидел в телефонной книжке доктора Данцигера.
— Отель «Плаза», доброе утро.
— Доброе утро, — сказал Рюб и произнес последние три цифры из телефонной книжки: — Номер четыреста девятый будьте добры.
— Алло?..
— Привет, Сай. Добро пожаловать в настоящее. Это Рюб Прайен.
10
Я слушал Рюба и забавлялся с рассыпанными по столу крошками, пальцем гоняя их по скатерти. Мы сидели в «Дубовой комнате» отеля «Плаза», где толпа завтракавших людей уже редела, и допивали вторую и третью чашку кофе. Наконец я положил ладонь на локоть Рюба, призывая его к молчанию.
— Ладно, Рюб, ладно. Вернуться в прошлое и предотвратить Первую мировую войну. Конечно. Когда угодно. Да и кто бы не согласился? Но только произнесите вслух эти слова: «Предотвратить Первую мировую войну» — вам не кажется, что они звучат немного глупо?
Послушайте, да что, в конце концов, такое эта война? Для вас — старое черно-белое кино по телевизору. Плюс то, что вы читали, чему вас учили, о чем вам рассказывали всю сознательную жизнь. Непостижимый размах, миллионы убитых — да в одной битве под Верденом миллион погибших! И все это предотвратить? Нелепица!
— Но, Сай, а что, если сделать это тогда, когда война еще не началась? Скажем, летом 1914-го… Впрочем, нет, и тогда, я думаю, уже поздно. Но вот 1913-й? Возможно. Потому что чем дальше вы уйдете в прошлое, тем сильнее она съежится. Распадется на первопричины, более мелкие, более личные, более податливые. А в 1912 году только горстка людей еще лишь подумывала о войне. Вы вернетесь, черт побери, туда, где события еще незначительны и их можно изменить!
— Стало быть, я отправлюсь в прошлое, и что дальше? Пристрелю кайзера?
— Это может сработать. Думаете, нет? Только, Сай, когда будете стрелять, подбирайтесь к нему слева — у него там больная рука… Я понятия не имею, что бы вы могли сделать. По истории Америки я не сдал бы и школьного выпускного экзамена. Европейская история — другое дело. Я вам с ходу могу рассказать о месте и времени, когда состоялась некая особенная встреча. Встреча троих людей — я бы мог назвать вам их имена. Всякий мой коллега мог бы сделать то же самое. Трое людей, которые встретились в 1913 году в одном швейцарском ресторане — между прочим, он сохранился до сих пор. Это в Берне; я там однажды обедал — специально для того, чтобы посмотреть на него. И вот, Сай, если бы кто-нибудь сделал… что, к примеру? Да ничего сложного — скажем, его машина застряла бы перед старым лимузином, в котором двоих из этой тройки везли на ту самую встречу… Вышел бы, извинился и произнес несколько фраз — я вам их хоть сейчас могу продиктовать — эти люди ни при каких обстоятельствах не отправились бы на встречу. Течение последующих событий было бы изменено ровно настолько, чтобы они пошли чуть-чуть по-другому. И, — Рюб мягко и беззвучно ударил кулаком по скатерти, — войны бы не было.
— То есть если бы я отправился в Швейцарию…
— Нет. — Рюб ухмыльнулся. — Для этого вам нужно говорить по-немецки. Но если бы вы взяли телефонную трубку 14 июля 1911 года в Париже, в день, когда все государственные учреждения закрыты, позвонили бы по конкретному номеру и поговорили, — он опять ухмыльнулся, — на чистейшем французском языке, само собой разумеется, вы добились бы того же результата несколько иным способом и по иным причинам.
Черт побери, да если б вы хотя бы говорили по-английски, как говорят англичане, и бродили бы по тротуару перед зданием палаты общин между двенадцатью и двенадцатью сорока пополудни, девятнадцатого, двадцатого, двадцать первого или двадцать второго мая — это несущественно — в 1912-м году, мимо вас прошел бы некий молодой помощник Джозефа Чемберлена. Я бы мог снабдить вас двумя его хорошими фотографиями. И если бы вы просто подошли к нему и произнесли примерно сорок пять слов с отменным чистым британским акцентом, итоги этой сессии парламента могли бы оказаться совсем другими. И почти наверняка изменили бы положение Англии в системе европейских альянсов — положение, которое
