сцепленных пальцев, и я понял, кому принадлежат эти ладони, и не смог сдержать вспышки безумной радости. Не в силах сдержаться, я резко обернулся, заключил Джотту в объятия, привлек к себе и целовал ее крепко и долго и все никак не мог, не хотел остановиться; но все же остановился — слышишь, Джулия, — остановился. Мы стояли над серой гладью Атлантики, широко улыбаясь друг другу.
— Что, — сказал я, — доктор Данцигер никогда не сдается без боя?
— Ему нужно было знать наверняка. Так что я сидела в комнате отдыха и наблюдала за вами из кресла за колонной, пока все не стало ясно. Все кончено, Сай; Арчи не передумает.
— Знаю. Джотта, что вы будете делать, когда это случится?
— Доктор Данцигер советовал пробираться к шлюпке номер восемнадцать. На ней было много свободных мест. А вы?
— Шлюпка номер пять. В ней было только несколько женщин, других поблизости не оказалось, так что в нее разрешили сесть и мужчинам.
И мы стояли бок о бок, опершись локтями о поручень, и уже вдвоем смотрели, как безостановочно рождается за кормой пенно-зеленая кильватерная струя и новый завиток в ее прямой линии время от времени отмечает мелкую поправку курса. Иногда по палубе позади нас проходили люди; мы слышали глухой отзвук их шагов, неразборчивые голоса. Мы услышали разговор мужчины, женщины и маленькой девочки; потом девочка заметила нас и взбежала по лесенке — обернувшись на звук, мы увидели, как над верхней ступенькой появилось ее личико, обрамленное красной вязаной шапочкой. Мгновение она таращилась на нас, лукаво блестя глазами, затем, в восторге от собственной смелости, пискнула:
— Привет!
Джотта улыбнулась ей и ответила на приветствие, но когда она обернулась ко мне, в глазах ее влажно блестели слезы.
— О Господи, Сай, неужели мы ничего не можем сделать?
Я покачал головой:
— Предостерегать их бесполезно. — И рассказал о том, что вышло из моего разговора с капитаном Смитом. И мы опять отвернулись от палубы и стали смотреть на пенную зелень кильватерной струи.
Но недолго. Джотта оттолкнулась от поручней и направилась к лесенке, которая вела на верхнюю палубу; я последовал за ней. Мы прошли несколько шагов по верхней палубе, поднялись по внешней лестнице на шлюпочную палубу — я почти бежал, стараясь не отставать от Джотты и ломая голову, что же это она задумала. На шлюпочной палубе я наконец нагнал ее и зашагал рядом, вопросительно поглядывая ей в лицо, но оно оставалось застывшим в своей целеустремленности; на меня она не смотрела и не спешила ничего объяснять.
Мы миновали спасательные шлюпки, висевшие в шлюпбалках, — Господи, какими же огромными казались они вблизи! Теперь Джотта сдернула с шеи шарфик, тончайшую газовую вещицу с лиловым узором, и так и несла его, свободно болтавшимся, в руках. Стремительным шагом мы прошли вдоль всего левого борта, и неумолчный ветер, постоянный спутник «Титаника», траурно завывал в вантах, опутавших гигантские бежевые с черной каймой трубы.
В самом конце этой палубы, где дальше идти было уже некуда, Джотта остановилась у судового мостика — узкий, закрытый со всех сторон, он тянулся во всю ширину лайнера. Дверь была открыта, и внутри, как было до сих пор круглые сутки, стояли в ряд четверо офицеров и среди них капитан, который привычно заложил руки за спину, пальцами одной руки обхватив запястье другой. Передняя часть мостика вся состояла из больших застекленных окон, что давало им полный обзор моря перед «Титаником». Они стояли молча, устремив взгляды вперед, и не могли заметить нас, стоявших у задней двери, зато рулевой заметил. Он стоял в нескольких футах позади шеренги офицеров; широко расставленные руки крепко сжимали огромный деревянный штурвал, глаза не отрывались от большого подсвеченного компаса. Он искоса глянул на нас, стоящих в дверном проеме, и тут же отвел глаза, явно привыкший к любопытству праздных пассажиров. Тем не менее он успел заметить, что Джотта улыбается лучшей своей улыбкой — а зрелище и вправду было великолепное, — и рулевой, уже не сводя глаз с компаса, сам помимо воли чуть заметно улыбался.
Джотта улыбнулась еще ослепительней — теперь ее суперулыбка могла сразить наповал — и двинулась к рулевому, подняв руки, словно хотела показать ему повисший на них газовый шарф. Остановившись за его спиной, она вскинула руки и легким движением набросила шарф на лицо рулевого, плотно затянула и забросила концы шарфа на плоскую макушку его британской матросской шапочки. Шарф прильнул к лицу рулевого; тот поднял было руку, чтобы смахнуть его, но никак не мог ухватиться за тончайший газ, и, чтобы избавиться от этой напасти, ему пришлось оторвать от штурвала обе руки. Я увидел, как огромное колесо сделало четверть оборота, и рулевой, стряхнув с лица шарф, поспешно схватился за него, быстро глянул на компас и выправил курс. Затем — мы уже стояли за дверью — он оглянулся и одарил нас сердитым взглядом; но Джотта очаровательно улыбнулась, довольная своей мелкой проказой, послала рулевому воздушный поцелуй, и он, не сдержав улыбки, лишь укоризненно покачал головой.
Мы отошли на несколько шагов и бросились бежать — назад, вдоль левого борта, мимо спасательных шлюпок; с грохотом ссыпались по лесенке, пробежали по открытой палубе и взлетели на нашу маленькую наблюдательную площадку, нависающую над морем. И там, в пенном следе за кормой, уже далеко, но четко был вычерчен завиток кильватерной струи, который говорил нам, что Джотта только что чуть изменила курс «Титаника».
Ненамного, всего несколько дюймов, — но ровно настолько, сколько было нужно, чтобы благополучно пройти над подводным выступом айсберга, который мог вспороть чрево лайнера и прикончить его… или незаметно пройти мимо. Джотта сделала это, и я не смог удержаться, да и не хотел — я заключил ее в объятья и расцеловал в пылу радости и облегчения.
Мы отпраздновали это событие в «Кафе паризьен» — сидели рядом, без конца улыбались, чокались, поднимая тосты за всех подряд: друг за друга, за рулевого, доктора Данцигера, Рюба Прайена, капитана Смита, за этот чудесный новый корабль. Люди, сидевшие за соседними столиками, улыбались нам, и мы поднимали бокалы в их честь, и нам было хорошо. Поддразнивая Джотту, я сказал:
— Никогда не изменяйте прошлого. Никогда, никогда, никогда! Всегда!
— Ох, да заткнитесь вы!
— Что, нарушили священное правило? Что теперь скажет доктор Данцигер?
— Что я поступила правильно.
— О нет, так он никогда не скажет. Но я — скажу. Вы поступили совершенно правильно, вы просто молодец, Джотта!
Мы старались не пить слишком много, а за ужином даже не притронулись к вину. И в четверть двенадцатого мы сидели в комнате отдыха за столиком на двоих, у окна, выходившего на правый борт: скоро огромный айсберг пройдет совсем близко, мы хотели увидеть это зрелище. Мы болтали, не помню о чем, и все время поглядывали на большие круглые часы, висевшие на дальней стене комнаты. Стюард говорил мне, что часы приводятся в действие сжатым воздухом, и большая стрелка за один раз перемещается на минуту. И когда она перескочила с 11:19 на 11:20, мы замолчали и стали ждать.
Снаружи, в «вороньем гнезде», установленном на передней мачте, тепло одетый и оттого неуклюжий матрос смотрел сейчас на черное море и сверкающее звездами небо. Вот-вот он подастся вперед, прищурится, убеждаясь, что ему не померещилось, и поспешит ударить в колокол. Миновало десять секунд… больше… стрелка часов на дальней стене застыла на 11:20. А затем мы услышали то, что ожидали услышать мы одни — быстрое тревожное «бом-бом-бомм!» колокола, едва слышное сквозь стекла окон. Наступила длинная пауза — мы знали, что в этот миг вахтенный звонит на мостик. А потом, улыбаясь друг другу, мы ощутили, как едва заметно, медленно колыхнулась громада «Титаника», когда руль был резко переложен на новый курс. И вдруг, мгновенно и ошеломляюще, перед самым нашим окном возник ледяной белый силуэт исполинской плавучей горы — он заполнил собою все окно, он был так близко, что если бы не стекло, 'мы могли бы коснуться его рукой. И тогда, на новом своем курсе, на новом курсе, чуть-чуть измененном Джоттой, «Титаник» соприкоснулся с гигантской глыбой, которая иначе проскользнула бы — вплотную, но проскользнула мимо.
И мы услышали — не столько услышали, сколько ощутили подошвами ботинок — негромкий, протяжный, медленный рвущийся звук, длительный треск лопающейся по шву стали, когда подводный отрог айсберга, выбрав самое подходящее, самое уязвимое место, пропорол заклепанное днище «Титаника», и
