как всегда, заполнили просеку и приступили к выполнению физических упражнений. Последний раз в жизни.
Командир полка гвардии подполковник Виниченко подал сверху с сосны команду: 'огонь!' Полковой залп на много километров потряс окрестности.
Громадный огненный смерч забушевал на просеке. Сразу же дым, пламя. Резервные части оборонявшейся здесь дивизии были уничтожены. Уже спустя несколько дней, когда прекратился пожар, это место стало заметно отовсюду. Черная опаленная земля и вокруг - обуглившиеся деревья.
В начале января стало ясно: примириться с существованием Демьянского выступа нельзя. Плацдарм, как гнойник, сидел в теле Северо-Западного и Волховского фронтов, мешая осуществлению других важных операций, отгораживая осажденный Ленинград.
Войска снова стали сосредоточиваться вокруг демьянской группировки противника. Сквозь непролазные заснеженные топи и болота, непроходимые леса поползли 'катюши', танки, пушки, боеприпасы. Лесными чащами шли стрелковые дивизии. Сосредоточение войск проходило долго и трудно.
Наконец белое безмолвие старорусских лесов взорвалось ревом 'катюш'. Они, как всегда, открыли артподготовку. Главный удар наносился, как и прежде, под Рамушевым. Как и прежде, противник отчаянно сопротивлялся. И все-таки фашистское командование поняло, что плацдарм им не удержать. К концу февраля 1943 года он был ликвидирован.
Надо сказать, что за то время, что мы находились на фронте, в нашем дивизионе сменилось уже много офицеров. Под Красной Поляной в первый же день, как я уже писал, погибли Будкин и Прудников. После завершения боевых действий на Юго-Западном фронте были откомандированы из полка Кондрашов и еще несколько офицеров. Перед самым Новым годом при разрыве фашистской бомбы оторвало ноги моему товарищу по училищу Илье Сорокину - командиру одного из огневых взводов.
Незадолго до наступления на плацдарм, на одной из рекогносцировок, Федотов, Ефанов и я пробирались по узкой траншее переднего края. Впереди на нейтральной полосе прутья лозняка сильно затрудняли видимость, и мы подбирали место, откуда было бы можно получше рассмотреть первую позицию противника. Прошли уже немало, но хорошего сектора для наблюдения не находилось. Никто не стрелял, и я решил выбраться из траншеи. Залез на бруствер и выпрямился во весь рост. Теперь оборона противника была видна хорошо. Я принялся сличать линию переднего края на местности с картой... Свистнуло несколько пуль. Словно палкой ударило ниже колена, швырнуло обратно в траншею...
Глава шестая. В глубоком тылу
Думаю, что не испорчу своего повествования о боевых действиях дивизиона, если посвящу главу рассказу о своем пребывании в тылу. Ведь только самые удачливые из тех, кто воевал на переднем краю, не были ни разу ранены.
Федотов и Ефанов на лодке-волокуше перетащили меня через заснеженную Ловать, сдали медсестре в ближайшем медицинском пункте. Через несколько минут эта же сестра вышла и объявила ребятам, что ранение мое тяжелое и лечиться буду в тыловых госпиталях. Может, через полгода и вернусь обратно в полк.
На санях с лошадкой в медсанбат, оттуда на открытом грузовике по той самой единственной бревенчатой дороге - в полевой госпиталь. Грузовичок подрыгивал на каждой выбоине, тяжелыми стонами и проклятьями отзывались на эти прыжки раненые. В полевом госпитале мне несколько повезло. Оттуда тяжелораненых отправляли в Вышний Волочек самолетом. Я никак не входил в боковой отсек 'Красного мстителя' - так называли маленький У-2. Наконец санитары, до боли согнув голову, втиснули носилки.
Холодная струйка воздуха, врывавшаяся через дырочку в фюзеляже, неприятно жгла шею, но в отсеке нельзя было и пошевелиться. Я терпел и, проклиная свою неосторожность, прощался с Северо-Западным фронтом. Утешало только одно - все врачи заверяли, что разбитая большая берцовая кость левой ноги быстро срастется, и я снова вернусь в строй.
Санитарный поезд из Вышнего Волочка шел через Москву, но оставляли в ней только самых тяжелых раненых, а я чувствовал себя сносно. Родной город! Когда начали выносить из вагона раненых, я попробовал упросить медперсонал, чтобы прихватили и меня. Пустое дело! Отделываясь какими-то словами, они проходили мимо полки, на которой я лежал. Им было не до меня. Тогда подхватив руками больную ногу, чтобы не зашибить ее еще больше, я свалился с нижней полки, на которой лежал, и пополз к выходу. Неожиданно пришла удача, и в санитарной машине нашлось место и для меня. Когда носилки вносили в двери госпиталя, я успел заметить вывеску: '4-й Московский городской родильный дом'.
Почти четыре месяца провел я в стенах родильного дома, превращенного в хирургический госпиталь. Не знаю, что за учреждение сейчас в этом здании у Никитских ворот, рядом с кинотеатром повторного фильма. Надеюсь, опять роддом.
В мае, наконец, предстал перед окружной медицинской комиссией. Очень волновался, так как недавно узнал, что с ногой у меня далеко не все в порядке. Внешне рана зажила и выглядела очень хорошо, но в самом центре ее находилась маленькая незаметная дырочка, из которой нет-нет, да и выходили белые блестящие косточки.
Эта-то маленькая дырочка и грозила мне большими неприятностями.
Когда я вошел в помещение, где заседала комиссия, ее члены уже рассматривали на свет мои рентгеновские снимки. Операционная сестра быстро сняла повязку с ноги. Отверстие в центре шва все-таки было заметно. Мне предложили пройтись. Хромоту тоже, несмотря на все старания, не удавалось скрыть.
- Да... Чистейший хронический остеомиэлит! - произнес кто-то из членов комиссии. - Ограниченно годен второй степени.
- Ограниченно годен... А как же?..
- В вашей ноге идет еще процесс. - Хирург встал, взял тонкий стальной стержень и ткнул им в мою рану. Стержень без всякой боли вошел в ногу сантиметра на четыре.
- Это называется свищ. Косточки свои видели?
- Может, еще операцию? - с надеждой спросил я. Говорили, что еще одна операция может помочь.
- Пока не нужно. Возможно, через несколько месяцев...
Со справкой, в которой говорилось, что меня можно использовать на воинской службе только во фронтовом тылу, вышел я из госпиталя.
На другой день я был в отделе кадров гвардейских минометных частей. Доложив о прибытии сидевшему за столом подполковнику, я увидел на его столе голубовато-серую папку личного дела с наклеенной на ней беленькой полоской бумаги, на которой стояла моя фамилия.
Подполковник раскрыл верхнюю корочку и начал читать личное дело. Перелистнув несколько страниц, его рука замерла. Ровным голосом вслух он зачитал характеристику, составленную капитаном Чупиковым.
Я был потрясен.
- Командир полка сказал мне, - едва смог я выговорить, - что прикажет уничтожить все это дело.
- Может быть, он и хотел уничтожить, - оказал подполковник, - но сами видите... Вы, надеюсь, согласны, что такая аттестация никак не может украсить офицера гвардии?
Я молчал. Ну как можно было ожидать, что этот материал, на котором поставили решительный крест, снова выплывет. И где! В отделе кадров!
- Ну что?.. - подполковник чего-то от меня ждал.
- Ничего не могу ответить!
Ну что я мог сказать? Не описывать же всю ту страшно тяжелую и сложную обстановку, которая тогда сложилась на Юго-Западном фронте.
- Хорошо, - и подполковник вдруг улыбнулся, - тут дальше есть две характеристики, в которых достаточно сказано о проявленных вами впоследствии хороших боевых качествах. Но на фронт я вас послать все равно не могу как ограниченно годного.
Перед подполковником лежали справки из госпиталя.
- Нога должна скоро зажить, - заторопился я вставить. - Да и воюют же другие. Вот по радио вчера передавали...
- Ну это по радио... - подполковник с минуту подумал. - Как у вас насчет почерка и вообще аккуратности? Я не промедлил даже и секунды:
- Все время учителя ругались, что грязь и ничего не разберешь.
- Тогда будете работать в промышленности по обеспечению фронта вооружением, - решил кадровики показал на дверь. - Пока обождите, с вами побеседуют.
И вот с предписанием: убыть в распоряжение полковника Кашелотова - я подъезжал к своему новому месту службы.
Еще за несколько километров до городка начался сплошной березовый лес, а когда, наконец, состав вынырнул из березового коридора, сразу открылся город, тоже окруженный белым забором берез.
И справа и слева от железной дороги потянулись покрытые сажей черные цеха. В приоткрытые окна вагона вошел стальной лязг и грохот. Запахло гарью заводских труб. По правде сказать, чувствовал я себя неважно. С чертежами никогда дела не имел, со станками, токарными, слесарными, фрезерными - тоже. Одно меня очень привлекало в новой работе. Где еще можно изучить боевую машину, все ее тонкости, как не на заводе? Изучить все особенности, чтобы стрелять точнее.
Разыскать полковника Кашелотова, к которому у меня было предписание, оказалось легко. Военпредов на заводе знали все. Нужно было подняться на второй этаж и пройти мимо двери с надписью 'директор' к следующей.
Инженер-полковник Антон Иванович Кашелотов оказался человеком лет сорока пяти. Светлый шатен. Среднего роста, с обозначившимся под кителем брюшком. Он, стоя, выслушал мой доклад.
- Мы, военпреды, - отрывисто заговорил полковник, - несем особую ответственность за качество изделий, которые принимаем от промышленности для фронта. Никакие рекламации для нас недопустимы. Поэтому и от завода мы обязаны требовать только изделия, строго соответствующие техническим условиям, стандартам и чертежам. Никаких отклонений быть не может.
- Ясно...
- С другой стороны, мы должны
