себе нос, остатки с пальцев размазал по ноге и снова растянулся на горячем песке.
«Хорошо еще, — подумал он, — что Билли ничего не знает о Магвайре. Каково было бы тогда доказывать свою правоту, защищая морскую пехоту и царящие в ней порядки, обороняться от проповедника. Только ведь, если по правде сказать, самому не все ясно. Особенно с тех пор, как познакомился с Магвайром, узнал его методы и приемы обучения». Мидберри не раз уже ловил себя на мысли: все ли правильно устроено в этой организации, именуемой корпусом морской пехоты? Все ли здесь оправданно и необходимо?
Хотя, с другой стороны, каким же все-таки должен быть настоящий боец, солдат морской пехоты? Раз ты надел военную форму, не означает ли это, что ты автоматически отказываешься от права задавать вопросы и выражать эмоции.
Оттого ли, что он тогда так внимательно вслушивался в вопросы, которые задавал ему Билл, или оттого, что порой он и сам ставил под сомнение правильность и законность некоторых действий, но только ему далеко не все сейчас казалось необходимым. Вот, например, он не был уверен в том, что методы, которые столь усиленно практикует Магвайр, действительно помогают воспитывать из молодых новобранцев настоящих бойцов. Скорее, пожалуй, даже наоборот. Кто может поручиться, что в других условиях эти парни не стали бы более надежными солдатами?
Ему вдруг вспомнилось: раньше он считал, что, став сержантом, сразу же почувствует уверенность в своих силах. Конечно, он не знал, в чем это конкретно проявится. Но думал, что ощущение это будет волнующе приятным. А что получилось в действительности? Изменили ли хоть что-нибудь в нем сержантские нашивки? Сделали ли они его таким же надменным и непроницаемым, какими казались ему сержанты в бытность его рядовым? Конечно, нет. Он никогда всерьез и не считал, что одно только звание уже способно изменить человека. Наоборот. Он знал, как «Отче наш», что никакие внешние факторы по способны сделать его другим человеком. Он будет всегда таким, какой есть. Одним и тем же. И неважно, какое у него будет звание — рядовой, сержант, штаб-сержант, может быть, даже когда-нибудь и сержант- майор[12], он всегда останется тем же Уэйном Мидберри. Останется самим собой.
Тем не менее он никак не мог отделаться от одной мысли: почему же тогда он с таким упорством стремился получить звание, добивался этих трех нашивок? А когда эта мечта стала явью, вдруг почувствовал себя в чем-то разочарованным. Как будто какая-то часть его естества вдруг оказалась недовольна, полагая, что он мог бы достичь большего.
Все-таки, как там ни крути, он добился того, чего хотел, стал сержантом. В чем же тогда дело? Скорее всего, он просто плохо знал свою натуру. Всегда ведь кажется, что дорога из дому на работу длиннее, нежели обратный путь. Те сержанты, что обучали его, тоже, наверно, терзались такими же сомнениями. Только умело скрывали их от посторонних глаз. А сегодняшние его новобранцы, солдаты 197-го взвода, глядят на него так же, как он глядел на своих сержантов — образцовый морской пехотинец с головы до ног, да и только. А с чего бы им и думать иначе? Разве он допустил хоть малейшую ошибку? Сделал хоть один неверный шаг? Нет, конечно. Вон как он старается быть образцом, примером во всем. Его выходная форма и полевое обмундирование отутюжены всегда так, что того и гляди обрежешься о складку, ботинки надраены до зеркального блеска, снаряжение подогнано, все пряжки сияют. Каждое утро он делает гимнастику, дважды в неделю играет в гандбол, так что всегда в отличной форме, строго следит за своим весом и на занятиях по строевой или физической подготовке может на зависть новобранцам точно и четко выполнить любой прием. А сколько времени он отдает уставам, наставлениям, всяким пособиям и инструкциям! Он не только знает их все назубок, но и точно выполняет, умеет применить на практике.
Конечно, у него еще не все гладко в смысле командных навыков, особенно на занятиях по строевой. Тут кое над чем еще надо поработать. Но ведь это же его первый взвод, навыки не сразу приходят, нужно время. Зато уж что касается отношений с новобранцами, то тут он, бесспорно, на высоте — за все время ни один из них не посмел пикнуть. А это — главное.
Ничего, что иногда кажется, будто он вовсе и не сержант-инструктор, а только воображает себя настоящим «эс-ином». Вроде бы роль играешь. Все это оттого, что он еще новенький. В сентябре будет уже пять лет, как он в морской пехоте, но сержантом-то стал всего лишь год тому назад. А взводным «эс-ином» — от силы шесть недель. Разве это срок! Пять лет и то немного. Большинство «эс-инов» по десять — двенадцать лет служат. А Магвайр даже пятнадцатый год разменял. К тому времени, когда и он столько намотает, все порядки и обычаи морской пехоты будут ему ближе родной матери.
Мидберри перевернулся на живот, подложил руки под голову. Он смотрел невидящими глазами в песок и все думал.
Что это на него вдруг накатило? Лезет в голову всякая ерунда. И ничем он не хуже других. Вон нашивки дали, значит, заслужил, годится на что-то. Придет время, он всем покажет. Докажет, что не зря назначили его «эс-ином». В морской пехоте все знают, кого и как отбирают в инструкторы. Только самых проверенных, надежных сержантов. Значит, он чего-нибудь да стоит. А что касается морской пехоты, так тут тоже все ясно. Плохо ли, хорошо ли, а он вот связал с ней свою судьбу, да и точка. Думай не думай, ничего теперь уж не изменишь. Значит, нечего и голову ломать. Как говорится, знай сверчок свой шесток. А философствуют пусть типы вроде Билла. Им за это деньги платят.
Как по команде, мысли сразу же перестроились, на душе стало легче. Мидберри снова перевернулся на спину, потом сел. Пляж в это время был почти пуст. Матрос-спасатель, сидевший на вышке, от нечего делать крутил транзистор. Немного подальше какая-то парочка плескалась с шумом у берега.
Ладно, решил Мидберри, пусть будет что будет. И наплевать, что Магвайр о нем думает. Считает себя правым, ну и черт с ним. Каждый живет своим умом. А я буду своим. Поди докажи, чей ум лучше. Чей путь правильнее. Да и кто будет доказывать? Кому это нужно?
— Черт с ним, — неожиданно сказал он вслух, поднимаясь и потягиваясь, как после сна. — У него, наверно, свербит в одном месте. Боится, как бы я его не подсидел, вот и норовит первым напасть.
Спокойная уверенность, казалось, вошла ему в душу. И чтобы отвязаться наконец от надоевших дум и сомнений, Мидберри побежал по песку и с разбегу кинулся в прохладную синь Атлантики.
11
Голый по пояс, в одних рабочих штанах, Адамчик сидел на рундуке, быстро заполняя строчку за строчкой очередного письма к родителям. Висящие на серебряной цепочке нательный крестик и армейский медальон («собачья бирка») в такт движениям его руки скользили по груди то вправо, то влево. Грудь была тощая, без единого волоска, и цепочка бежала по ней свободно, без помех. Впервые он писал письмо на фирменной бумаге морской пехоты — белых листках стандартного размера восемь на десять дюймов, с чуть голубоватым изображением эпизода водружения флага на горе Сурибати в центре и эмблемой корпуса в левом верхнем углу.
Он сообщал, что сегодня утром успешно сдал еще один зачет — на этот раз по истории и традициям морской пехоты — и оказался третьим среди шестидесяти шести сдавших новобранцев. Написал и о том, что вчера вечером сержант Мидберри водил взвод в гарнизонный солдатский клуб, где показывали фильм «Сержант-инструктор». Это было им поощрение за успешную сдачу зачета. Потом он начал писать, как было бы здорово, если взводом командовал бы не Магвайр, а Мидберри, однако передумал и все это зачеркнул. Ведь не исключено, подумал он, что Магвайр читает солдатские письма. Так что уж лучше от греха подальше. Вместо этого он написал, что у них уже вечер, скоро отбой и поэтому он закругляется. Подписался: «Любящий вас Том».
Закончив письмо, Адамчик разделся, снял даже нательный крест с медальоном, обернулся по бедрам полотенцем и вприпрыжку отправился в душевую. Здесь было уже полно народу. В душном тумане блестели мокрые тела, солдаты по двое плескались под душем, толкались, шутили между собой. Кто-то вдруг громко замычал коровой, ему ответил дружный смех. Дождавшись очереди, Адамчик быстро вскочил под струю воды, потом выскочил, намылился и, снова дождавшись очереди, надолго забрался под горячие струи. Теперь он не торопился, полоскался с удовольствием — он ведь ждал, пусть и его подождут. Потом, пробравшись через тесноту голых тел, нашел место у стенки и принялся вытираться. Он уже собирался выходить из душевой, обвязавшись опять по бедрам сырым полотенцем, как вдруг услышал, что что-то стукнуло, послышалась возня и тот же голос, что перед этим мычал коровой, прогнусавил с явной издевкой:
— Бах-бах! Тр-рах-тарра-рах! А у бедненького Ку-упер-ра опять мыльце упало в водичку! Ха-ха-ха! —