Пронесся резкий порыв ветра, склонивший траву в оврагах и оба ряда вязов, тянувшиеся до самого горизонта.
Пекюше продолжал:
— К мученикам причислено много галльских епископов, убитых в стычках с варварами, а это уже к делу не относится.
— Уж не собираетесь ли вы защищать императоров?
Пекюше считал, что их оклеветали.
— История фиванского легиона — выдумка. Я не признаю также Симфоросу и её семь сыновей, Фелицитату и её семь дочерей, семь анкирских девственниц, приговорённых к изнасилованию несмотря на свой семидесятилетний возраст, и одиннадцать тысяч дев святой Урсулы, из коих одну называют именем, принятым за число Undecemilla, не признаю и десять мучеников из Александрии.
— Позвольте… Позвольте… Ведь их упоминают писатели, вполне достойные доверия.
Упало несколько капель дождя. Кюре раскрыл зонтик, и они оказались под его защитой. Пекюше осмелился заметить, что католики создали куда больше мучеников среди евреев, мусульман, протестантов и вольнодумцев, чем в древности римляне.
Священник воскликнул:
— Но ведь только за время от Нерона до Цезаря Гальбы насчитывают десять гонений!
— Ну, а избиение альбигойцев? А Варфоломеевская ночь? А отмена Нантского эдикта?
— Все это, конечно, прискорбные крайности, однако не станете же вы равнять этих пострадавших со святым Стефаном, святым Лаврентием, Киприаном, Поликарпом и множеством миссионеров?
— Простите! Я напомню вам Ипатию, Иеронима Пражского, Яна Гуса, Бруно, Ванини, Ана Дюбура!
Дождь усиливался, и его струи низвергались с такою силою, что отскакивали от земли в виде маленьких белых ракет. Пекюше и Жефруа медленно шли, прижавшись друг к другу, и кюре говорил:
— После чудовищных пыток их бросали в котлы!
— Такие пытки применяла инквизиция и тоже сжигала свои жертвы.
— Знатных женщин помещали в лупанарии.
— А вы думаете, что драгуны Людовика XV вели себя безупречно?
— Примите во внимание, что христиане никогда не злоумышляли против государства!
— Да и гугеноты не злоумышляли!
Ветер гнал, рассеивал дождевые струи. Они барабанили по листьям, текли по краям дороги, а небо, принявшее грязноватый оттенок, сливалось с оголенными, сжатыми полями. Укрыться было негде. Только вдали виднелась пастушья хижина.
Тоненькое пальто Пекюше промокло до нитки. Струйки воды текли у него по спине, забирались в сапоги, в уши, в глаза, несмотря на козырёк Аморосова картуза; кюре одной рукой поддерживал полу своей сутаны, открывая ноги, а с треуголки текли ему на плечи потоки воды, словно из воронки соборного желоба.
Им пришлось остановиться; повернувшись спиной к ветру, они стояли друг против друга, живот к животу, держа четырьмя руками вырывавшийся у них зонтик.
Жефруа по-прежнему защищал католиков.
— Разве они распинали ваших протестантов, как был распят святой Симеон, разве они бросали человека на съедение зверям, как то случилось со святым Игнатием, который был растерзан двумя тиграми?
— А разве пустяк, по-вашему, множество женщин, разлучённых с мужьями, младенцев, отнятых у матерей? А изгнание бедняков, которым приходилось бродить по снежным равнинам, окружённым пропастями! Ими забивали тюрьмы, а когда они умирали, над ними ещё и глумились.
Аббат усмехнулся:
— Позвольте этому не поверить! Зато наши мученики не вызывают сомнений. Святую Бландину раздели донага, обмотали сетью и бросили разъярённому быку. Святая Юлия погибла под ударами. Святому Тараку, святому Пробу и святому Андронику молотом раздробили зубы, разорвали бока железными гребнями, вонзили в руки раскалённые гвозди, содрали с головы кожу.
— Преувеличиваете, — сказал Пекюше. — В те времена смерть мучеников служила поводом для риторики!
— То есть как для риторики?
— Конечно. А я ссылаюсь на историю. В Ирландии католики вспарывали животы беременным женщинам, чтобы завладеть младенцами!
— Вздор!
— И бросить их на съедение свиньям.
— Перестаньте!
— В Бельгии их закапывали живьём!
— Басни!
— Известны их имена!
— И всё же, — возразил священник, в негодовании тряся зонтом, — их нельзя считать мучениками. Нет мучеников вне церкви.
— Позвольте. Если заслуга мученика зависит от вероучения, которое он отстаивает, то почему мученичество доказывает превосходство этого вероучения?
Дождь стихал; до самой деревни они не проронили больше ни слова.
Но на пороге церковного дома аббат сказал:
— Мне вас жаль! Искренне жаль!
Пекюше рассказал Бувару о стычке, а часом позже, сидя возле пылающего камина, они читали Кюре Мелье. Его тяжеловесные опровержения возмутили Пекюше; потом, подумав, что он, пожалуй, недооценил героев, он перелистал страницы житий, посвящённые наиболее прославленным мученикам.
Как ревела чернь, когда они выходили на арену! Если же львы и ягуары оказывались чересчур смирными, мученики жестами и криками поощряли их. Обливаясь кровью, страстотерпцы улыбались, обратив взор к небесам; святая Перепетуя стала заплетать косы, чтобы не выдавать своих страданий. Пекюше задумался. Окно было распахнуто, ночь тиха, на небе сияло множество звёзд. В душе христианских мучеников, вероятно, происходило нечто такое, о чем мы уже не имеем представления, — ликование, божественный восторг. Пекюше, сосредоточенно размышлявший над этим, в конце концов сказал, что понимает их, что и он поступил бы так же.
— Ты?
— Разумеется.
— Шутки в сторону! Веришь ты или нет?
— Не знаю.
Он зажёг свечу. Потом сказал, обратив взор на распятие, висевшее в алькове:
— Сколько несчастных искало у него помощи!
И, помолчав, добавил:
— Его извратили. Виноват в этом Рим, политика Ватикана.
А Бувара церковь восхищала своим великолепием, ему хотелось бы в средние века быть кардиналом.
— Согласись, пурпур был бы мне к лицу.
Картуз Пекюше, положенный поближе к огню, ещё не просох. Расправляя его, Пекюше нащупал в подкладке какой-то предмет — из картуза выпал образок святого Иосифа. Они растерялись; случай казался им совершенно необъяснимым.
Госпожа де Ноар стала расспрашивать Пекюше, не чувствует ли он своего рода облегчения, радости, и своими вопросами выдала себя. Однажды, пока он играл на бильярде, она зашила ему в картуз образок.
Несомненно, она была в него влюблена; они могли бы пожениться; она была вдова, но он не догадывался о её любви, которая, быть может, составила бы счастье его жизни.
Хотя он был более предрасположен к вере, чем Бувар, она всё же препоручила его святому Иосифу, великому пособнику в делах обращения неверующих.
