небось ребята с «Длинной Девятки» сами поработают лопатой. Но что-то внутри заставляло его дойти до конца и самому увидеть. Он продвигался, руководствуясь только чутьем. Наконец спешился и повел мерина в поводу, потому что тропа стала круче. У него болели лодыжки, сапоги натирали ноги. Теперь вокруг были заросли кедрового кустарника. Больше всего на свете ему хотелось остановиться, присесть на поваленное дерево, чтоб время протекало мимо… но он продолжал двигаться.
Один раз он замер, встревоженный, — показалось, услышал что-то. Как будто лошади с треском пробираются через лес на дальнем берегу Прикли. Это, должно быть, команда «Длинной Девятки» возвращается домой. Можно бы окликнуть их и получить ответ на вопрос, сжигавший его… но люди начнут задавать встречные вопросы, — а он сможет сказать в ответ не больше, чем мог бы ответить Олли Скоггинзу. Странно чувствовал он себя, прячась от них, как от врагов. Черт побери, он ведь тоже из «Длинной Девятки»! Но он все еще видел перед собой улыбку Джо Максуина.
Нет, — сказал он себе, — ничего тут больше не сделаешь, остается лишь продвигаться дальше вверх. Он старался удержать в памяти то место, где горел огонь; и, приближаясь туда, двигался кругами — и искал, искал…
Он изнемогал от усталости, и воображение начало играть с ним злые шутки. Он слышал голоса и замирал на мгновение, хоть и знал, что голосов быть не может. Потом понял, что это плещется о берег река. Двинулся дальше. Ноги его вздрагивали — и вдруг конь фыркнул и попятился, сильно натянув повод. Он посмотрел вверх и увидел что-то черное и бесформенное, плавно поворачивающееся над ним, так плавно, медленно и безостановочно…
— Нет! — воскликнул он. — Нет!
Позже он не мог вспомнить в подробностях, как снимал Джо Максуина. Помнил только, что это была адова работа. Он чиркнул спичкой всего один раз. Ему приходилось видеть мертвецов и раньше, и не раз, — но ни один из них не был повешен, и ни один из них не был Джо Максуин.
Нет, смерть это старик с седой бородой в сосновом ящике, над ним стоит проповедник, и ведет речи о жемчужных вратах, а вокруг толпятся, всхлипывая, женщины, и все кто есть, говорят вполголоса, каким бы там озорником ни был человек, лежащий сейчас в ящике. Ещё смерти — человек, затоптанный взбесившимся от страха стадом, утонувший при переправе через дикую горную реку, сраженный пулей в кабацком скандале. Смерть — это то, что подкрадывается к старикам или мгновенным ударом сражает молодых… но она не должна быть веревкой, перекинутой через сук дерева, и седлом, выбитым из-под человека. Суд Линча — это смерть без капли достоинства…
Он уложил тело Джо ровно и подумал, что, наверное, надо бы накрыть его одеялом. В нем сейчас было не больше чувств, чем в самом Джо — ни ненависти, ни гнева, лишь бесчувственная усталость. Это похоже на удар пули. Ты ждешь боли…
На востоке забрезжил первый утренний свет и побудил Лаудона к действию. Он прошел туда, где команда «Длинной Девятки» разводила огонь; здесь среди деревьев было достаточно места для того, что ему предстояло
сделать. Он взял лопату и принялся копать…
Только когда он начал забрасывать яму землей, его в первый раз поразило ощущение полной реальности Происходящего, сознания, что надежда, питавшая его всю эту долгую ночь, угасла здесь. Он шарил вокруг, пока не набрал достаточно камней, чтобы укрепить могильный холмик. Потом отшвырнул ногой лопату и понял, что больше здесь делать нечего.
Он думал, что лошадь Джо должна быть где-то поблизости. Что ж, она сама найдет дорогу отсюда… а седло теперь ничье. Лаудон взобрался на собственного коня. Может, надо бы сказать несколько слов над могилой, но слова не пришли — лишь горькие думы и тягостные вопросы.
«Как же ты встретил их, Джо? Не умолял, не хныкал, тут я готов побиться об заклад, потому что не так ты жил… и, черт побери, не так ты должен был умереть!»
Он прижался спиной к этому одинокому тополю, а потом уехал, продираясь сквозь кустарниковый кедр, через который сейчас сочилась утренняя серость; он ехал вяло, бесцельно, пока наконец до него не дошло, что не может он возвратиться на «Длинную Девятку». Сейчас — нет… Это тоже оставило ему чувство утраты. Пробираясь вниз по склону, он направлялся на северо-восток. Чего-то ему хотелось, за тем он и ехал, но он еще не мог назвать свою цель. Не мог — до тех пор, пока, намного позже, не понял, что хочет быть с одним-единственным человеком, который сумеет разделить его печаль. Он направлялся в Крэгги- Пойнт, к Айку Никобару, потому что не было в мире иного лекарства от болезни, терзавшей его.
5. ЭЛИЗАБЕТ
Проснувшись, Элизабет Бауэр почувствовала себя невыразимо одинокой. Она лежала на матрасе, набитом мягкой травой; на окнах лениво шевелились занавески, в комнате было так мирно… Но она была подавлена. Она отбросила покрывало, пытаясь этим движением отбросить и печальное настроение.
Она сразу начала планировать день. Обязательно надо будет поездить верхом. Два года назад Скоггинз научил ее держаться в ковбойском седле. В сундучке, который Джесс Лаудон принес вчера вечером, у нее была широкая юбка. Открыв сундучок, она подумала о Лаудоне, вспомнила его нелепую речь на борту «Красавицы Прерий», вспомнила его грубый поцелуй. Она представила его, высокого, длинноногого, с загорелым лицом Орлиное лицо? Нет, Лаудон больше напоминал сокола, кружащего в небе высоко и далеко. Но в изгибе его губ проглядывала черточка благородства.
В комнате были таз и кувшин, и она умылась холодной водой. Начала одеваться, как вдруг услышала из большой наружной комнаты голоса — неразборчивый говор. Потом один из голосов стал громче, и она узнала Олли Скоггинза. А потом поняла с неприятным удивлением, что второй голос принадлежит Фруму. Она произнесла эту фамилию про себя. Фрум… Даже в мыслях она никогда не называла его иначе. Даже в детстве он не был для нее дядюшкой Питером. Но тогда она практически не знала его, у нее сохранились лишь смутные воспоминания о крупном человеке с низким голосом. Когда Она приезжала сюда два года назад, это напоминало посещение незнакомца, приходящегося какой-то дальней родней.
Наверное, именно по этой причине она и не заговорила тогда напрямую о том, что лежало между ними. Но теперь она твердо решила не откладывать. Может быть, из-за этого она и встала в таком подавленном настроении, зная, что час близится? «Сделай это! — сказала она себе. — Пусть это будет сделано и уже останется позади».
Она быстро оделась и застелила постель. Выглянула через окно во двор. Отсюда был виден угол спального барака. Во дворе не замечалось особого оживления; ранчо было тихим и хмурым, как затянутое дымом небо над головой. По двору прошел Олли Скоггинз, направляясь к коралю. В дверь спальни постучали, она повернулась.
Голос Фрума спросил:
— Ты уже встала, моя дорогая?
— Да, — отозвалась она и открыла дверь.
Он вошел в комнату к обнял ее; поцеловал, прикоснувшись губами к щеке. Отступил назад, держа племянницу в вытянутых руках, затем приподнял за талию и опустил обратно на пол. Сказал низким голосом, тем самым, что запомнился ей:
— Ты выросла, девочка. Прости, что я не был вчера в Пойнте, чтобы встретить тебя. Дела. Идем, покормлю тебя завтраком. Сам я уже давно позавтракал, — ездил почти всю ночь. Но я выпью с тобой кофе.
Породистый крупный мужчина, да и теперь, хотя и наметилось брюшко, все еще статный, — отметила она. Одет в черный костюм, поперек жилета — золотая часовая цепочка. С этой массивной головой, сильными чертами лица, гладко выбритый, он бы напоминал римского сенатора, если бы не пышные усы, наполовину закрывающие рот. Он провел ее через дом к кухне.
— Посмотри, — сказал он, широко поведя рукой. — Готов побиться об заклад, дом стал больше, чем ты помнишь' А как тебе нравятся эти эркеры? И стекла со свинцовыми переплетами? Я их вёз с края света!
Он усадил ее за кухонный стол. Подошел к задней двери, сложил ладони рупором и крикнул в сторону стоящего во дворе домика-кухни:
— Сэм!
Два года назад он ел в этом домике, и она тоже. Теперь, когда дом стал больше, в новой кухне хватило
