кто из водителей включил фары. Мама вызвала такси, мы стояли ждали машину. Куда она едет, я не знал, но я не ехал с ней.
- Отец не разрешил мне вернуться, - говорит; она уже стояла на обочине. Для нее это была данность - она не надеялась, что я уговорю отца, или заступлюсь за нее, или встану на ее сторону. Вот тогда-то я и пожалел, что вчера вечером дал ей уйти, - никак нельзя было этого допустить. Стоит остаться, и, глядишь, все наладится; уйдешь в темень и не вернешься - ставишь жизнь на кон, и потом с ней не совладать.
Мамино такси пришло. Она поцеловала меня, обняла крепко-крепко и села в такси - платье цвета морской волны, высокие каблуки, короткое пальто. Я стоял, вдыхал запах ее духов на моих щеках, смотрел на маму.
- Многое из того, что прежде пугало, мне теперь не страшно, - говорит она; подняла на меня глаза и улыбнулась . - А меня ведь мутило от страха, вот как. - Закрыла дверцу, помахала мне и уехала.
Я пошел назад в школу. Хотел поспеть туда к трем, тогда можно было бы вернуться домой на автобусе. Я проделал долгий путь вдоль Миссури по 10-й авеню до Второй улицы, а там повернул к центру. Миновал гостиницу 'Большая Северная', куда отец сбывал уток, гусей и всевозможную рыбу. Пассажирских поездов на сортировочной не было, грузовой пандус казался маленьким. Вдоль него выстроились мусорные баки, дверь была закрыта, на ней висел замок.
По дороге в школу я думал, что моя жизнь круто повернула и мне, пожалуй, не понять толком, как и куда, по всей вероятности, еще очень долго. А может, и вообще никогда. Такие вещи приключаются помимо воли, это я знал, вот и со мной сейчас такое приключилось. И, шагая в тот день холодной улицей по Грейт-Фолсу, я задавал себе такие вопросы: почему отец не разрешил маме вернуться? Почему Вуди стоял со мной на холоду у нашего дома - ведь отец мог его убить? Почему Вуди сказал, что мама была прежде замужем, если это неправда? Да и сама мама, почему она так поступила? Через пять лет отец отправился в Или (штат Невада) срывать забастовку на нефтепромыслах и был там по случайности убит. Маму я с тех пор время от времени встречал - там-сям, с одним мужчиной, с другим - и могу сказать, что мы хотя бы знаем, что и как у каждого из нас. А вот ответа на эти вопросы я так и не знаю, и я никого и никогда не просил ответить на них. Притом я не исключаю, что он - ответ - куда как несложен: это всего-навсего неразвитость, в нас во всех сидит какое-то безразличие, бессилие, из-за них мы неверно видим жизнь, по сути чистую и простую, из-за них наше существование - что-то вроде межи, отделяющей одно небытие от другого, из-за них мы всего-навсего твари, повстречавшиеся на одной тропе, подозрительные, злопамятные, которым не ведомы ни снисхождение, ни сильные чувства.
К ЧЕРТЯМ СОБАЧЬИМ
Моя жена только-только укатила на Запад с псарем с местных собачьих бегов, а я болтался дома, пережидал, пока суд да дело, подумывал: не сесть ли на поезд во Флориду - перебить невезуху. Билет уже лежал у меня в бумажнике.
Был канун Дня благодарения, и всю неделю охотники парковали машины у ворот: пикапы и одно- два раздолбанных 'шевроле' - по большей части с номерами других штатов - пустовали день-деньской; лишь кой-когда двое мужиков постоят у своих машин, попьют кофе, покалякают. Мне они были до лампочки. Гейнсборо - а я тогда подумывал кинуть его с арендной платой - сказал, чтоб я с ними не связывался, пусть себе охотятся, ну а если вздумают стрелять около дома, тогда уж вызвать полицию и пусть она с ними управляется. Около дома никто не стрелял, хотя в леске на задах постреливали, и я видел, как одно 'шевроле' с оленем на крыше укатило молнией, но неприятностей от этого не предвидел.
Я хотел выбраться отсюда до снега и до того, как начнут приходить счета за электричество. Перед тем как отъехать, жена продала нашу машину, поэтому наладить дела было не так-то просто, а я их запустил - не до того было.
Утром, в одиннадцатом часу, в дверь постучали. На прихваченной морозцем траве стояли две толстухи - держали мертвого оленя.
- Где Гейнсборо? - спрашивает одна из них.
Обе в охотничьей справе. На одной красная в клетку суконная куртка, на другой - зеленый маскировочный костюм. У обеих сзади к поясу приторочены рыжие подушечки - такие, что нагреваются, когда на них садишься. Обе при ружьях.
- Нет его, - говорю. - Вернулся в Англию. Власти к нему прицепились. За что, не знаю.
Обе уставились на меня - глазами так и буравят. Лица обмазаны черно-зеленой маскировочной мазью, с виду себе на уме. А я еще халата не снял.
- Мы хотели оставить Гейнсборо оленины, - говорит та, что в красной куртке, та, что первая заговорила. Обернулась, посмотрела на мертвого оленя, а у него язык вывалился и глаза ну прямо как у оленьего чучела. - Он нам разрешает охотиться, вот мы и хотели его отблагодарить, - говорит.
- Что бы вам не отдать оленину мне, - говорю. - Я б сберег ее для него.
- Отчего бы и нет, - говорит та, что ведет разговор. А другая, та, что в маскировке, глянула на нее со значением: мол, если оленина попадет ко мне в руки, она-то знает, Гейнсборо ее не видать.
- Чего бы вам не войти, - говорю. - Я сварю кофе, согреетесь.
- Мы и впрямь здорово замерзли, - говорит та, что в клетчатой куртке, и похлопала в ладоши. - Если Филлис не против.
Филлис сказала, что она ничуть не против, но при этом дала понять, что выпить со мной кофе - это одно, а отдать оленину - другое, и одно к другому касательства не имеет.
- Вообще-то свалила его Филлис, - говорит симпатичная толстуха; кофе они уже выпили, но все еще сидели на диване, обхватив чашки толстыми руками. Она сказала, что ее зовут Бонни и что они не из этого штата. Обе - крупные тетки, лет за сорок, толстомордые, из-за одежек их руки, ноги и все прочее казались несуразно большими. Притом обе веселые - даже Филлис, когда выбросила оленину из головы и щеки у нее снова разгорелись. С ними дом вроде бы заполнился, повеселел.
- Когда она его подстрелила, он еще метров шестьдесят пробежал, перемахнул через изгородь и только тут упал, - говорит Бонни, и так говорит, что ей и не возразишь. - Пуля угодила ему в сердце, а такой выстрел оказывает действие не сразу.
- Он припустил как ошпаренный пес, - говорит Филлис, - потом плюхнулся как куль с дерьмом. - У Филлис были коротко стриженные светлые волосы, рот с неприятной складкой - при таком рте, похоже, так и подмывает говорить неприятное.
- А еще мы наткнулись на подбитую олениху, - говорит Бонни; вижу, она заводится. - От такого прямо зло берет.
- А что, если кто-то шел за ней по следу, - говорю. - Что, если ее по ошибке подстрелили. Как знать.
- Может, и так, - говорит Бонни и искательно глядит на Филлис, но Филлис, та и глаз на нее не подняла.
Я попробовал нарисовать себе картинку, как они на пару волокут из лесу мертвого оленя, - картинка нарисовалась легко.
Я вышел на кухню за булочками - они подогревались в духовке, - а когда вернулся, тетки перешептывались. Но ничего плохого, похоже, не затевали, и я угостил их булочками - прикинулся, что ничего не заметил. Я был им рад. Жена у меня худышка, коротышка, одежду себе покупала в детских отделах универмагов, говорила, что лучше вещей не купишь: им сносу нет. Но в доме что она есть, что ее нет - уж больно мало места она занимала, хоть дом и не такой большой. По правде говоря, даже очень маленький - готовый дом, Гейнсборо перевез его сюда на трейлере. Но с этими тетками казалось, что дом набит под завязку, будто День благодарения уже настал. Тушей быть - ничего хорошего, так я раньше думал, выходит, нет.
- На собачьих бегах бываешь? - спрашивает Филлис; одну половину булочки она в рот засунула, другую в чашке размачивала.
- Бываю, - говорю. - А ты откуда знаешь?
- Филлис говорит, она вроде бы пару раз видела тебя на бегах, - говорит Бонни и улыбнулась.
- Я ставлю только в экспрессе, - говорит Филлис, - а вот Бон ставит на что ни попадя, верно, Бон? И в двойном, и как угодно. Ей без разницы.
- Твоя правда, - Бон снова улыбнулась, вытянула из-под себя рыжую подушечку, поместила ее на ручку дивана. - Филлис говорит, она как-то видела тебя там с женщиной, маленькой такой, совсем крохой, недурной на личико.
- Очень даже возможно, - говорю.
- Кто же это? - Филлис спрашивает без околичностей.
- Жена моя, - говорю.
- А она сейчас здесь? - Бон спрашивает, а сама - для потехи - озирала комнату так, словно высматривала, кто тут за креслом прячется.
- Нет, - говорю. - Она уехала на Запад. Укатила к чертям собачьим.
- Что стряслось? - спрашивает Филлис, с подковыркой спрашивает. - Ты что, спустил на бегах все деньги, и она от тебя дала деру?
- Нет . - Филлис мне не так нравилась, как Бон, хотя почему-то казалось, что на нее скорее можно положиться, если до того дойдет. Вот только вряд ли дойдет. Мне не понравилось, что Филлис столько обо мне знает, даже если насчет денег она и дала промашку. Мы, моя жена и я, переехали сюда из города. У меня была мыслишка рекламировать в местных ресторанах и на бензоколонках собачьи бега, а тем, кто вечером будет туда ходить, давать купоны со скидкой - чем плохо, всем выгода. Уйму времени угрохал, кучу денег ухлопал. И что же: у меня в подвале ящик на ящике с никому не нужными купонами, за которые не уплачено. И вот как-то жена моя приходит домой и ну смеяться - говорит, что на моих придумках и дырку от бублика не заработаешь, а назавтра берет машину, укатывает и назад не возвращается. Ну а чуть спустя заявляется парень, спрашивает, есть ли у меня паспорт на машину - чего нет, того нет, - и так я узнал, что машина продана и с кем она укатила.
Филлис достала из-под маскировочной куртки пластиковую фляжечку, отвернула крышку и через кофейный столик протянула мне. День только начался, но я решил: какого черта? Завтра Благодарение. Я тут один, собираюсь съехать, а арендную плату зажилить. Так что какая разница.
