человека.
- Ты откуда?
Тут и Вуди закрыл глаза. Долгим вздохом втянул, выпустил воздух. Можно подумать, что этот вопрос Вуди почему-то был тяжелее всего прочего, что такого вопроса он уж никак не ожидал.
- Из Чикаго, - говорит Вуди, - из тамошнего пригорода.
- Родители живы? - говорит отец, а сам свой большущий вороненый револьвер так и не отнял от Вудиного подбородка.
- Да, - говорит Вуди. - Да, сэр.
- Жалко, - говорит отец. - Жалко, они ведь узнают - как не узнать, - что ты за фрукт. Я так думаю, им давным-давно до тебя нет дела. Я так думаю, они оба желали бы тебе сдохнуть. Ты про это не знал. А я знаю. Вот только помочь им ничем не могу. Придется кому-то другому тебя прихлопнуть. А я и думать о тебе больше не хочу. Вот так-то.
Уронил руку с револьвером, стоял смотрел на Вуди. Не попятился, просто стоял ждал, а чего ждал - не знаю. Вуди с минуту постоял, потом конфузливо покосился на меня. Я опустил глаза, это я знаю. Что мне еще оставалось делать. Притом, помню, я подумал, не разбито ли сердце Вуди и что все это для него значит. Не для меня, мамы или отца. А для него, оттого что именно он почему-то скинут со счетов, он в недолгом времени останется в одиночестве, он совершил поступок, о котором однажды еще пожалеет, и около него не будет никого, кто сказал бы ему: мол, да ладно, мы не держим на тебя зла, чего в жизни не бывает.
Вуди отступил на шаг назад, посмотрел на отца и опять на меня, будто хотел что-то сказать, потом отступил в сторону и прошел к парадному входу, туда, где в непривычно холодном воздухе звенели колокольчики.
Отец посмотрел на меня - большущий револьвер он все еще держал в руке.
- Считаешь, это глупо? - говорит. - Вот это все. Кричать, стращать, психовать? Если и так, тебя можно понять. Тебе и вообще на это не следовало бы смотреть. Прости. Я не знаю, что мне теперь делать.
- Все обойдется, - говорю.
И пошел на дорогу. За дикими маслинами заурчал мотор Вудиной машины. Я стоял, смотрел, как она дает задний ход, выхлоп заволок красные сигнальные огни. В машине, в свете передних фар, выступили из темноты их головы. Когда они выехали на дорогу, Вуди на какой-то миг притормозил, и я увидел, что они разговаривают: повернули друг к другу головы, кивают. Голову Вуди и мамину. Секунду-другую они посидели вот так вот, затем отъехали медленно-медленно. А я подумал, что же такое им нужно было друг другу сказать, настолько важное и не терпящее отлагательств, что они тут же остановились. Сказала ли она: Я тебя люблю? Сказала ли она: Чего не ожидала, того не ожидала? Сказала ли она: Я только о том и мечтала? Сказал ли он: Мне жаль, что так получилось, или Я рад, или Меня это никак не касается? Но если ты при этом не был, ничего такого тебе знать не дано. А я при этом не был и не хотел быть. И сдается, мне при этом быть и не пристало. Я услышал, как хлопнула дверь: отец вошел в дом, и я свернул с дороги, где все еще можно было разглядеть, как убегают вдаль сигнальные огни, и пошел в дом, где мне предстояло остаться один на один с отцом.
Ничто по большей части разом не кончается. Утром я, как всегда, поехал в школу на автобусе, отец - на авиабазу на машине. О том, что случилось, мы почти не говорили. Жестокие слова в каком-то смысле примерно одинаковы. Придумай их за кого хочешь сам - не ошибешься. По-моему, нам обоим казалось, что мы в тумане, сквозь который пока ничего не можем различить, но через какое-то время, не исключено, что даже и недолгое, мы прозреем и что-то поймем.
В тот день на третьем уроке посыльный принес мне записку, в ней сообщалось, что в полдень мне дадут освобождение от занятий и я должен встретиться с матерью в мотеле на 10-й авеню по Южной стороне - это неподалеку от моей школы, - и мы сможем вместе пообедать.
Погода в Грейт-Фолсе в тот день выдалась пасмурная. Листья с деревьев облетели, горы на восток от города закрыли низко нависшие облака. Накануне вечер был холодный и ясный, но сегодня явно надо было ждать дождя. Зима наступала всерьез. Еще несколько дней - и все покроет снег.
Мотель, где остановилась мама, назывался 'Тропикана', он помещался рядом с городским полем для гольфа. На вывеске у входа красовался неоновый попугай. За белым домиком конторы подковой расположились коттеджи. Перед ними были припаркованы всего две машины, перед коттеджем мамы машины не было. И я подумал, там ли Вуди или на своей авиабазе. Подумал, столкнется ли с ним отец и что они скажут друг другу.
Я дошел до коттеджа номер 9. При том что на ручке двери висела табличка 'Просьба не беспокоить', дверь была открыта. Я заглянул в затянутую сеткой дверь и увидел маму - она сидела на постели, одна. Хотя телевизор работал, она смотрела на меня. На ней было платье цвета морской волны, то же, что и вчера. Она улыбнулась мне, и мне понравилось, как она выглядит сквозь сетку, в полутени. Черты ее лица вроде бы стали менее резкими. По- видимому, ей было тут уютно, и я понял, что мы - пусть что было, то было, - поладим и что я на нее не держу зла и никогда не держал.
Она подалась вперед и выключила телевизор.
- Входи, Джеки, - говорит; я открыл дверь и вошел.
- Верх роскоши, а? - Мама обвела взглядом комнату. Ее раскрытый чемодан стоял у двери в ванную, за окном ванной было видно поле для гольфа - там под молочно-белым небом трое мужчин гоняли клюшками мяч. - Порой одиночество тяготит, - говорит она; нагнулась и надела туфли на высоких каблуках. - Я сегодня дурно спала, а ты?
- Я тоже, - говорю, хотя спал я очень даже хорошо.
Мне хотелось спросить ее, где Вуди, но вдруг меня осенило: он смылся и не вернется, она меньше всего думает о нем, и ей решительно безразлично, где он обретается сейчас и будет обретаться вообще.
- Как насчет комплимента, мне бы он сейчас пригодился, - говорит она. - Не отпустишь какой-нибудь из своих запасов?
- Конечно, - говорю. - Рад тебя видеть.
- Вот это мило, - говорит и кивнула. Она уже обула туфли. - Как насчет того, чтобы пообедать? Кафетерий через улицу - можно пойти туда. Там и горячее подают.
- Нет, - говорю. - Я еще не проголодался.
- Вот и хорошо, - говорит и снова улыбнулась мне.
Я уже говорил, что мне понравилось, как она выглядит. В ее красоте появилось что-то новое - такой я ее еще не видел: она словно бы освободилась от стеснявших ее прежде пут и теперь могла вести себя иначе. Даже со мной.
- Знаешь, - говорит, - порой я думаю о том, как когда-то поступила. Когда угодно. Много лет назад в Айдахо или на прошлой неделе. И у меня такое чувство, будто я об этом читаю в книге. Будто это рассказ. Ну не странно ли?
- Странно, - говорю.
Мне и впрямь это показалось странным, потому что в те времена я твердо знал разницу между тем, что было и чего не было, и считал, что так будет всегда.
- Случается, - говорит она; руки сложила на коленях и посмотрела в боковое оконце: оно выходило на стоянку машин и изогнутый подковой ряд коттеджей. Случается, я напрочь забываю, какова жизнь на самом деле. Ну начисто. - Она улыбнулась. - Не так уж это и плохо в конечном счете. Может, это у меня болезнь. Тебе не кажется, что это у меня болезнь и она пройдет?
- Нет. Не знаю, - говорю. - Может быть. Надо думать. - Я посмотрел в окно ванной и увидел, как по дерновой лужайке идут трое мужчин с клюшками в руках.
- Мне сейчас трудно объяснить, что со мной происходит, - говорит мама. Прости. - Откашлялась, потом замолчала и молчала чуть ли не минуту, а я все стоял. - Тем не менее о чем бы тебе ни захотелось спросить, я отвечу. Спрашивай о чем угодно, и я - хочу не хочу - отвечу тебе по правде. Договорились? Ей-ей, отвечу. Можешь и не доверять мне. Не так уж это для нас и важно. Ведь мы оба теперь взрослые.
И тут я и говорю:
- Ты раньше была замужем?
Мама так чудно на меня посмотрела. Глаза у нее сощурились, и она вдруг сделалась такой, как прежде - черты лица стали резкими, губы растянула недобрая улыбка.
- Нет, - говорит. - Кто тебе это сказал? Это не так. Не было этого. Это тебе Джек сказал? Это отец сказал? Как некрасиво. Пусть я и плохая, но не настолько.
- Он этого не говорил, - говорю.
- Говорил, конечно говорил, - говорит мама. - Не понимает, что когда все и так плохо, лучше не будить лихо.
- Мне хотелось знать, так ли это, - говорю. - Просто пришла в голову такая мысль. Никакого значения это не имеет.
- Да, не имеет, - говорит мать. - Я могла бы выйти замуж раз восемь. Просто мне неприятно, что он тебе так сказал. Ему иногда недостает широты души.
- Не говорил он этого, - говорю. Сказал раз, сказал другой - и хватит, а уж поверит она, не поверит, меня это мало заботило. Доверять или не доверять друг другу - не так уж было для нас тогда и важно. Во всяком случае, теперь я понял: если узнать о чем угодно все доподлинно, по правде, - жизнь не в жизнь.
- Значит, ты только об этом хотел спросить? - говорит мама. Она, похоже, была вне себя, но не я был тому причиной, нет, не я. А вообще всё. И я разделял ее чувства. - Твоя жизнь, Джеки, касается тебя и только тебя, говорит мама. - Иногда она настолько никого, кроме тебя самого, не касается, что просто жуть. Хочется бежать куда глаза глядят.
- Видимо, так .
- Семейная жизнь мне не очень-то по душе - вот в чем дело. - Она посмотрела на меня, но я ничего не сказал. Не понял, что она имела в виду, но притом знал: что я ни скажи, ее жизнь пойдет своим путем, мои слова ничего не изменят. И я промолчал.
А немного позже мы пересекли 10-ю авеню и пообедали в кафетерии. Когда она платила за обед, я заметил у нее в сумочке отцовский кошелек и увидел, что там есть деньги. И я понял: отец сегодня уже с ней встретился и что ему, что ей безразлично - знаю я об этом или нет. Мы все трое были каждый за себя.
Когда мы вышли на улицу, уже похолодало, дул ветер. Шлейфы выхлопов, тянущиеся за машинами, светились, и, хотя было всего два часа пополудни, кое-
