заметно. И видимо, ничуть не испугался.
- Вуди, - говорит отец и посмотрел на стакан с виски. Посмотрел на меня, потом вздохнул и покачал головой. - А где миссис Рассел, Вуди? Я так понимаю, ты не грабитель, нет ведь?
Вуди улыбнулся.
- Нет, - говорит. - Наверху. Сдается мне, она пошла наверх.
- Хорошо, - говорит отец. - Вот и хорошо. - Вышел было из кухни, но вернулся и встал в дверях. - Джеки, вы с Вуди идите во двор, ждите. Покуда я не выйду, никуда не уходите. - И тут поглядел на Вуди - не хотел бы я, чтобы он на меня так глядел: видно было, что он к нему присматривается. - Надо понимать, это твоя машина, - говорит.
- 'Понтиак', да. - Вуди кивнул.
- Так. Ладно, - говорит отец. Опять вышел из кухни и пошел наверх. Тут в гостиной зазвонил телефон, я слышу, мама говорит: 'Кто это?' А отец: 'Это я, Джек'. И я решил не брать трубку. Вуди поглядел на меня, и я понял: он не знает на что решиться. Унести ноги что ли. Да ноги не держали. Притом, сдается мне, он вполне бы мог поступить, как я скажу, скажи я что-нибудь.
- Давай выйдем, - говорю я.
А он мне:
- Ладно.
Мы с Вуди вышли из дома, остановились в круге света от фонаря над боковой дверью. Я был в вязаной куртке, Вуди зяб - голые руки засунул в поглубже в карманы, переминался с ноги на ногу. В доме опять зазвонил телефон. Разок я поднял глаза, вижу - мама подошла к окну, поглядела на Вуди, на меня. Вуди глаз не поднимал и ее не видел, а я видел. Я помахал ей, она помахала мне в ответ и улыбнулась. На ней было платье цвета морской волны. Минуту спустя телефон замолк.
Вуди вынул из кармана рубашки сигарету, закурил. Дым из его ноздрей рванул в холодный воздух, Вуди потянул носом, огляделся, бросил спичку на гравий. Блондинистые волосы зачесаны назад, на висках зализаны; я различил запах его лосьона после бритья, приятный, отдающий лимоном запах. И тут только заметил, какие у него туфли. Двухцветные - черно-белые, - шнурки черные. Носки выступали из-под широких брюк, длинные, блестящие, начищенные, точно он на какое торжество собрался. Такие туфли носить разве что исполнителю деревенских песен, в крайнем случае продавцу. С виду он был недурен, но если столкнуться с ним носом к носу в магазинчике, потом нипочем не узнаешь.
- Нравится мне здесь, - говорит Вуди; головы притом не поднимал, туфли свои рассматривал. - Тихо-спокойно. Небось, отсюда, будь земля плоская, и Чикаго можно увидать. Здесь Великие равнины начинаются.
- Не знаю, - говорю.
Вуди поднял на меня глаза, дым рукой заслонил.
- В футбол играешь?
- Нет, - говорю.
Хотел задать ему вопрос-другой относительно мамы. Но не мог надумать, что бы спросить.
- Я выпил, - говорит Вуди, - а вот поди ж ты - сейчас ни в одном глазу.
Поднялся ветер, и я, хоть и стоял за домом, услышал, как где-то далеко тявкнул Майор; учуял, как пахнет оросительная канава, как она журчит в поле. Канава протянулась от Хайвуд-крика до Миссури километров на тридцать, не меньше. Вуди ничего про это не знал и ни услышать, ни учуять ничего не мог. И ничего ни про что здешнее он знать не знал. Я услышал голос отца: 'Вот смеху-то', потом в доме выдвинули-задвинули ящик, закрылась дверь. И больше ничего.
Вуди повернулся, посмотрел в темноту, туда, где горизонт заливало зарево огней Грейт-Фолса, и мы оба увидели, как сигналит самолет, - он шел на посадку.
- Раз в Лос-Анджелесском аэропорту я прошел мимо брата и не признал его, говорит Вуди; он вглядывался в темноту. - А брат меня признал, вот какая штука. Говорит: 'Эй, браток, ты против меня чего имеешь или что?' Да не имел я ничего против брата. И что нам, и мне, и ему, оставалось - только посмеяться.
Вуди повернулся и поглядел на наш дом. Руки в карманах, сигарету зубами зажал, мускулы напружил. И тут я увидел, что руки у него покрепче, посильнее, чем мне представлялось. Жилы на них набухли. И меня разобрало любопытство: что такое знает Вуди, чего я не знаю. Не о маме - об этом я ничего не знал и знать не хотел, но о самых разных вещах: о том, что за жизнь там, в темноте, о том, как он здесь оказался, об аэропортах и даже обо мне. У нас с ним не такая уж и большая разница в возрасте, это я знал. Но Вуди - одно, я - совсем другое. И я задумался, стану ли я когда-нибудь таким, как он, поскольку, сдается, это необязательно так уж и плохо.
- А ты знаешь, что твоя мать уже была замужем? - говорит Вуди.
- Да, - говорю. - Знаю.
- Нынче с ними со всеми так, - говорит он. - Спят и видят, как бы развестись.
- Похоже на то, - говорю.
Вуди бросил сигарету, отшвырнул ее носком черно-белой туфли. Поднял глаза на меня и улыбнулся так, как улыбался еще в доме, так, словно бы он что-то знает, но тебе нипочем не скажет, улыбнулся так, что тебе делалось погано оттого, что ты не Вуди и ни в жизнь им не станешь.
И вот тут-то из дома вышел отец. По-прежнему в клетчатой охотничьей куртке и вязаной шапке, только лицо у него стало белое как мел, никогда больше не видел, чтобы у человека так побелело лицо. Вот какая странность. Я почувствовал, что он сломался изнутри, потому что вид у него был поврежденный, такой, словно он себя каким-то манером покалечил.
Следом за ним из двери вышла мама и остановилась в круге света на верхней ступеньке. В платье морской волны, это платье я видел в окне - прежде я его на ней ни разу не видел, - поверх она надела короткое пальто, в руке несла чемодан. Она посмотрела на меня и покачала головой, но так, чтобы никто, кроме меня, не заметил: вроде как бы давала знак, что сейчас лучше помолчать.
Отец - руки в карманах - пошел прямиком к Вуди. На меня и не поглядел.
- Чем на жизнь зарабатываешь? - говорит, а сам почти вплотную к Вуди подошел. Еще чуть-чуть, и его куртка Вудиной рубашки коснется.
- В ВВС служу, - говорит Вуди.
Поглядел на меня, потом на отца. Увидел, что отец на взводе.
- А сегодня у тебя выходной, так надо понимать? - говорит отец.
Еще надвинулся на Вуди, руки из карманов не вынимает. И как толканет Вуди грудью, и Вуди вроде не противится - позволяет отцу себя толкать.
- Нет, - говорит и покачал головой.
Я посмотрел на маму. Она стояла, смотрела на них. Можно подумать, ей отдан приказ, и она ему повинуется. Она не улыбалась мне, хотя, я так думаю, думала обо мне, и от этого мне стало не по себе.
- Ты что? - говорит отец; он стоял лицом к лицу с Вуди, прямо-таки лицом к лицу, и голос у него был сдавленный, точно ему трудно говорить. - Ты что себе думаешь? Ты что, совсем ничего не соображаешь?
Вынул из куртки револьвер, ткнул Вуди в подбородок, в мягкую выемку под ним, да так, что лицо Вуди задралось, но руки не вскинулись, кулаки не сжались.
- Не знаю, что с тобой сделать, - говорит отец. - Ума не приложу, что с тобой сделать. Просто-таки ума не приложу.
Впрочем, мне казалось, он хотел только продержать Вуди вот так вот здесь, а там что-то да и переломится или он сумеет забыть всю эту историю, а ничего другого сделать и не хотел.
Отец взвел курок и еще сильнее вдавил ствол во впадинку под подбородком Вуди, дышал ему в лицо; мама стояла в круге света с чемоданом, взгляд ее был прикован к ним, мой - тоже. Так прошло, должно быть, с полминуты.
Тут мама и говорит:
- Джек, хватит, кончай это. Хватит.
Отец сверлил Вуди взглядом - казалось, он хочет вынудить Вуди что-то предпринять: пусть тот стронется с места, повернется к нему спиной, сделает что-то, что угодно, лишь бы покончить с этим, и тогда отец и сам положит этому конец. Отец глаза сощурил, зубы сцепил, губы раздвинул - изобразил улыбку.
- Ты чокнутый, да? - говорит отец. - Ты, чтоб тебя, чокнутый, вот ты кто. Ты ее любишь, и ты тоже. Да? Да, чокнутый? Да? Скажи, любишь ее? Скажи, что любишь! Скажи, что любишь, и, если так, я вышибу твои поганые мозги .
- Коли на то пошло, - Вуди говорит. - Нет. Коли на то пошло.
- Не любит он меня, Джек. Будет тебе, - говорит мама. Она если и волновалась, то не подавала виду. И опять покачала головой - дала мне знак. Она, я так думаю, не думала, что отец пристрелит Вуди. И Вуди, я думаю, так не думал. Никто, я думаю, так не думал, кроме самого отца. Зато он, я думаю, так думал и обмозговывал, как к этому приступиться.
Вдруг отец как крутанется - блестят мать глаза, бегают, но револьвер от Вудиного лица не отнимает. Испугался, я так думаю, испугался, что делает не то, и все испортит, и выйдет только хуже, и ничего взглядом он этим не добьется.
- Уходишь, - кричит он ей. - Вот почему ты вещички собрала. Проваливай. Давай, давай.
- Джеки утром идти в школу, - говорит мама; голос нисколько не повысила. И, ни слова не сказав никому из нас, подхватила чемодан, вышла из круга света и, обогнув угол, скрылась в зарослях диких маслин, рядами убегавших в пшеничное поле.
Отец оглянулся, посмотрел на меня - я стоял, где стоял, на гравии, - его, похоже, удивило, что я не пошел вслед за мамой к Вудиной машине. Но я тогда и думать об этом не думал - позже, было дело, думал. Позже думал: что бы мне уйти с ней - глядишь, у них тогда все решилось бы иначе. Только я с ней не ушел.
- Уверен, что уберешься подобру-поздорову, так надо понимать, господин хороший? - говорит отец; они с Вуди стояли лицом к лицу. Он и сам уже чокнулся. Да и кто б не чокнулся на его месте. Ему, должно быть, казалось, что ему уже ни с чем не совладать.
- Хотелось бы, - говорит Вуди. - Хотелось бы подобру.
- А мне хотелось бы придумать, как тебя достать, - говорит отец и сощурил глаза. - Только ничего не придумывается. - Мы услыхали, как захлопнулась где-то в темноте дверца Вудиной машины. - Думаешь, я дурак? - говорит отец.
- Нет, - говорит Вуди. - Ничего такого я не думаю.
- Думаешь, ты важная птица?
- Нет, - говорит Вуди. - Да нет же.
Отец опять сощурился. Видимо, с этой-то минуты он и стал превращаться в другого - другого, незнакомого мне
