Когда Карим обнял ее и нежно, но настойчиво поцеловал, она не стала протестовать. Ее прежняя уверенность, что она никогда не допустит ничего подобного, испарилась; она ничего не могла поделать с собой. Признаться, ей уже и не хотелось протестовать.
Когда Карим взял ее на руки и отнес в крохотную спальню, она лишь спрятала лицо у него на груди и сказала себе: будь что будет. Она почти не почувствовала, как упало на пол ее строгое платье. Ловкие – не то что у Хорста – пальцы Карима не рвали пуговицы и одежду, не ломали застежки.
Эдит была еще в белье, когда под большим венским пуховым одеялом она почувствовала тепло, исходившее от его сильного, молодого тела. Ей показалось, что она вдруг нашла долгожданный приют в холодную зимнюю ночь.
Она не знала, что ей нужно делать, поэтому просто лежала, закрыв глаза. Губы Карима и его нежные, ищущие руки вызывали странное ощущение чего-то необычного, ужасного, греховного. Хорст таким никогда не был.
Эдит была близка к панике, когда губы Карима оторвались от ее губ, потом от ее грудей, когда он стал целовать ее в другие, запретные места, которые ее мать всегда называла не иначе как «там, внизу».
Она пыталась его оттолкнуть, неуверенно протестовала, понимая, что пробегающие по всему ее телу волны дрожи – это что-то нехорошее, неприличное, но Карим был ловок и неудержим, как молодой спаниель, нацелившийся на куропатку.
Он не обращал внимания на ее бесконечные «nein, Karim, das sollst du nicht»,[15] и волны превратились в неудержимый шторм, а она – в потерпевшую крушение в утлой лодчонке, которую бросал взбесившийся океан. Потом на Эдит обрушилась последняя гигантская волна, и она утонула в ней с такой радостью, с таким чувством, в котором за все тридцать девять лет жизни ей ни разу не приходилось признаваться своему духовному отцу в Вотивкирхе.
А потом Эдит прижала лицо Карима к своей тощей груди и молча убаюкивала любовника.
Той ночью Карим дважды овладел ею: сначала сразу после полуночи, а потом незадолго до рассвета, и каждый раз он был так нежен и так ласков, что она уже была не в силах сдерживать свои чувства. Эдит и представить себе не могла, что такое возможно. Лишь когда рассвело и Карим снова заснул, она осмелилась пробежать пальцами по его телу, поразилась, какая гладкая у него кожа и как она любит каждый дюйм его тела.
Узнав, что его гость интересуется еще чем-то, кроме средневекового Ближнего Востока, профессор Масловски был немало удивлен, но тем не менее настоял на том, что он сам отвезет Терри Мартина в Ливермор, чтобы тот не тратился на такси.
– Кажется, мой гость – куда более важная персона, чем я предполагал, – заметил он, садясь за руль.
Хотя Мартин возражал, говорил, что это совсем не так, калифорнийский арабист остался при своем мнении. Он имел представление о ливерморской лаборатории Лоуренса и знал, что по одному телефонному звонку туда пускают далеко не каждого. Впрочем, профессор Масловски благоразумно воздержался от лишних вопросов.
Стоявший у ворот охранник в форме долго изучал паспорт Мартина, куда-то позвонил по телефону и лишь после этого направил их на автомобильную стоянку.
– Я подожду здесь, – сказал Масловски.
На того, кто видит лабораторию впервые – даже если он знает, чем здесь занимаются, – она производит странное впечатление. Лаборатория выходит на Васко-роуд и размещается частично во вполне современных зданиях, а частично – в старых казармах, сохранившихся с тех времен, когда здесь размещалась военная база. Смешение стилей лишь усиливают разбросанные между казармами «временные» сооружения, которые почему-то неизменно превращались в постоянные. Мартина провели в административный корпус, в той части комплекса, что была ближе к Ист-авеню.
Каким бы нелепым ни казалось это скопление разномастных зданий и сооружений, именно отсюда группа специалистов наблюдала за распространением ядерных технологий в странах третьего мира.
Оказалось, что Джим Джекобс не намного старше Терри Мартина, ему не было и сорока. Молодой американский ученый, доктор философии по ядерной физике, встретил Мартина в своем кабинете, оклеенном бумажными обоями.
– Доброе утро. Готов биться об заклад, вы полагали, что в Калифорнии будет жарко. Все так думают. Возможно, кое-где действительно жарко, но не у нас. Кофе?
– С удовольствием.
– Сахар, сливки?
– Нет, мне, пожалуйста, черный.
Доктор Джекобс нажал кнопку интеркома.
– Сэнди, не могли бы вы принести нам два кофе? Мне – как всегда. И один черный.
Джекобс улыбнулся гостю. Он не стал говорить, что накануне позвонил в Вашингтон, где ему подтвердили: в английском комитете «Медуза» действительно работал ученый с таким именем. Один из членов комитета, которого хорошо знал Джекобс, сам проверил списки. Джекобс был приятно удивлен. Очевидно, несмотря на молодость, его гость был в Англии важной персоной. Джекобс был хорошо осведомлен о работе комитета, ведь это именно он и его коллеги неделями изучали ситуацию в Ираке и затем передали все имевшиеся у них материалы в комитет. Это была долгая история глупости и невежества руководителей западных держав, которые чуть было не подарили Саддаму Хуссейну атомную бомбу.
– Итак, чем я могу быть полезен? – спросил Джекобс.
– Я понимаю, что у меня очень мало шансов на успех, – сказал Мартин, открывая свой «дипломат», – но все же я спрошу. Полагаю, вы уже видели эту фотографию?
Он положил на стол копию одного из снимков цеха в Тармии; эту копию с большой неохотой уступил ему на время Паксман. Джекобс бросил взгляд на снимок и кивнул.
– Конечно. Три-четыре дня назад из Вашингтона нам прислали десяток таких снимков. Что я могу сказать? Нам эти фотографии ничего не говорят. Могу лишь повторить то, что я сообщил в Вашингтон. В жизни не видел ничего подобного.
Вошла Сэнди с двумя чашками кофе на подносе. Она оказалась типичной калифорнийкой: яркой и очень самоуверенной блондинкой.
– Привет, – сказала она Мартину.
– Ах да, здравствуйте. А ваш директор видел эти снимки?
Джекобс нахмурился. Очевидно, гость сомневался в его компетентности.
– Директор катается на лыжах в Колорадо. Но я показывал их нашим лучшим экспертам. Поверьте, они очень, очень хорошие специалисты.
– О, я не сомневаюсь, – сказал Мартин.
Итак, опять глухая стена. Что ж, он не особенно и рассчитывал на успех.
Сэнди поставила чашки на стол и тоже мельком взглянула на фотографию.
– Ах, опять эти… – бросила она.
– Да, опять эти, – подтвердил Джекобс и неожиданно озорно улыбнулся. – Доктор Мартин считает, что их следовало бы показать кому-нибудь… постарше.
– Что ж, покажите папаше Ломаксу, – предложила Сэнди и вышла.
– Кто такой папаша Ломакс?
– О, не обращайте внимания. Он когда-то здесь работал. Теперь давно на пенсии, живет где-то в горах в полном одиночестве. Изредка заглядывает к нам, чтобы вспомнить молодость. Девушки его обожают, он приносит им горные цветы. Смешной старик.
Мартин и Джекобс допили кофе, но тема была в основном исчерпана. У Джекобса накопились свои дела, он еще раз извинился за то, что ничем не смог помочь, потом проводил гостя до двери и вернулся к своему столу.
Мартин несколько секунд в нерешительности потоптался в коридоре, потом снова заглянул в приемную.
– Где я могу найти папашу Ломакса? – спросил он Сэнди.
– Не знаю. Он живет где-то в горах. Из нас там никто не был ни разу.
