В действительности его там никогда не было: подобные выезды были декорацией, а раис часто перемещался в одном скромном автомобиле.
Диктатор не доверял даже своим ближайшим соратникам. Когда он собирал свой кабинет, министрам давали пять минут на сборы, после чего они должны были сесть в свой автомобиль и следовать за мотоциклистом. Но и мотоциклист приводил их совсем не туда, где раис намечал провести очередное совещание.
Министров подвозили к автобусу с черными стеклами. Дальше они ехали в этом темном автобусе в неизвестном направлении; место водителя в нем было наглухо отделено от пассажирского салона. Впрочем, даже водитель не знал места назначения и тоже лишь следовал за мотоциклистом из Амн-аль-Хасса.
Министры, генералы и советники сидели в автобусе в полном неведении – как школьники на мистическом аттракционе. Они никогда не знали, куда едут, а после совещания для них навсегда оставалось тайной, где они были.
В большинстве случаев такие совещания проводились на большой удаленной вилле, которую снимали на день и освобождали от хозяев лишь накануне вечером. Специальный отдел Амн-аль-Хасса занимался только тем, что отыскивал такие виллы, когда у раиса возникало желание собрать приближенных, сутки держал хозяев без всякой связи с внешним миром, а потом отвозил их домой – но только после того, как раис давно уехал.
К счастью, союзникам так и не удалось найти Саддама Хуссейна. Они предпринимали такие попытки, но лишь до начала февраля, когда был отдан приказ о прекращении любых действий, направленных на физическое устранение иракского диктатора. Причин этого приказа военные так и не поняли.
В последний день января, вскоре после полудня, на арендованную британцами эр-риядскую виллу прибыл и Чип Барбер. Обменявшись приветствиями, все четверо стали просто ждать, когда наступит условленное время для связи с Мартином – если он еще слушал Эр-Рияд.
– Вероятно, нам установили какой-то срок? – спросил Лэнг.
Барбер кивнул.
– Двадцатое февраля, – сказал он. – Норман хочет начать наступление двадцатого февраля.
Паксман негромко присвистнул.
– Двадцать дней, черт побери. Дядя Сэм готов раскошелиться?
– Да. Директор уже распорядился, чтобы на счет Иерихона сегодня перевели миллион долларов. За точные сведения о том, где расположено ядерное устройство – если оно у Саддама только одно, – мы заплатим сукину сыну еще пять миллионов.
– Пять миллионов долларов? – воскликнул Лэнг. – Боже мой, никто и никогда не платил такие бешеные деньги за информацию.
Барбер пожал плечами.
– Иерихон, кем бы он ни был, считается наемным агентом. Он хочет денег и ничего больше. Давайте дадим ему возможность заработать. Мы бросим ему приманку. Арабы привыкли торговаться, мы – нет. Через пять дней после того, как он получит наше предложение, мы станем выплачивать ему что-то вроде аванса: по полмиллиона в день, пока он не даст нам точные сведения о том месте, где Саддам спрятал свою бомбу. Иерихон должен быть убежден, что мы заплатим столько, сколько он запросит.
Три британца попытались представить себе заработок Иерихона. Он явно превышал ту сумму, которую всем им удастся получить за всю свою жизнь.
– Что ж, – заметил Лэнг, – это должно его приободрить.
Вторую половину дня и начало вечера британцы и Барбер посвятили составлению письма Иерихону. Но прежде всего нужно было установить контакт с Мартином. Всем не терпелось услышать, как Мартин, сказав несколько кодовых слов, подтвердит, что он находится на свободе и может продолжать работу.
Потом из Эр-Рияда нужно будет передать ему письмо для Иерихона, подчеркнув, что теперь времени остается все меньше и меньше.
В Эр-Рияде нарастало напряжение; все четверо едва прикоснулись к пище. В половине одиннадцатого они пошли к радистам. Саймон Паксман записал инструкции Мартину на магнитную ленту, потом ускорил запись в двести раз; в результате все сообщение заняло чуть меньше двух секунд.
Через десять секунд после того, как часы показали 11 часов 15 минут, старший радиооператор послал короткий запрос: «Вы на месте?» Через три минуты он принял мгновенный всплеск радиоволн, на первый взгляд напоминавший электростатические помехи. Когда всплеск замедлили, все услышали голос Мартина: «Черный медведь Скалистым горам. Прием».
На эр-риядской вилле у всех четверых одновременно вырвался вздох облегчения. Серьезные мужчины радостно хлопали друг друга по спине, словно школьники, выигравшие чемпионат квартала по футболу среди дворовых команд.
Кому не приходилось бывать в подобных ситуациях, тот не может представить себе, что ощущают люди, только что узнавшие, что в глубоком тылу противника «одному из наших» каким-то чудом удалось остаться живым, здоровым и свободным.
– Черт побери, – восхищался Барбер, – четырнадцать дней этот сукин сын сидел и выжидал. Почему он не ушел сразу, как только получил приказ о возвращении?
– Потому что он упрямый идиот, – пробормотал Лэнг. – Только поэтому.
Менее склонный к эмоциям радиооператор уже посылал второй короткий запрос. Хотя осциллограф подтвердил, что в эфире действительно прозвучал голос Мартина, радиооператор хотел, чтобы Мартин повторил пароль. В конце концов, четырнадцать дней – очень большой срок; за это время можно сломать любого человека.
Запрос в Багдад был предельно краток: «От Нелсона и Норта, повторяю, от Нелсона и Норта. Передачу закончил».
Прошли еще три минуты. В своей убогой хижине Мартин, согнувшись над миниатюрной радиостанцией, принял короткий пакетный сигнал из Эр-Рияда, расшифровал его, продиктовал ответ, нажал кнопку ускорения записи и передал сигнал продолжительностью в десятую долю секунды.
На вилле услышали его голос: «Пойте славу сверкающему дню». Радиооператор заулыбался.
– Это он, сэр. Жив, здоров и свободен.
– Это строка из стихотворения? – спросил Барбер.
– Почти. На самом деле вторая строка звучит так: «Пойте славу победному дню». Если бы он повторил строку слово в слово, это значило было, что он говорит под дулом пистолета. В этом случае… – Лэнг пожал плечами.
Наконец оператор послал Мартину исчерпывающие инструкции и выключил передатчик. Барбер раскрыл свой портфель.
– Я понимаю, что это не вполне соответствует местным обычаям, но дипломатический паспорт дает определенные преимущества…
– Ну и ну, – пробормотал Грей, – Дом Периньон. Вы полагаете, Лэнгли может себе такое позволить?
– Лэнгли, – ответил Барбер, – только что выложило на игральный стол пять миллионов зеленых. Думаю, может предложить вам и бутылку шампанского.
– Справедливо, – согласился Паксман.
Всего лишь за неделю Эдит Харденберг преобразилась. Точнее, ее преобразила любовь.
Поощряемая Каримом, она отправилась к гринцингскому парикмахеру, который сделал ей очень удачную прическу: теперь более короткие волосы свободно спускались до самых скул, отчего лицо Эдит слегка округлилось, и она приобрела очарование зрелой женщины.
С ее молчаливого одобрения Карим сам выбрал набор косметики: ничего броского, разумеется, почти незаметную краску для глаз, крем под пудру, немного пудры и светлую губную помаду.
Вольфганг Гемютлих исподтишка наблюдал за фрейлейн Харденберг, когда та входила в его кабинет, и приходил в ужас. Больше всего его возмущали не каблуки, благодаря которым фрейлейн Харденберг выросла на целый дюйм, не прическа и даже не косметика, хотя будь на месте его секретаря фрау Гемютлих, он категорически отверг бы все. Когда фрейлейн Харденберг приносила ему на подпись письма
