Генерал, инспектировавший взвод румяных кадетов накануне их выпуска из училища, остановился перед одним особенно миловидным эфебом.
– Вы, сэр! Имя?
– Киприан Мужелюб, сэр. (Или как-то еще.)
– Надеюсь, вы джентльмен твердых моральных устоев?
Молчание.
– Так как же, сэр?
Тут горемычный юноша залился слезами и убежал с плаца. А после повесился на собственном «Сэме Брауне»,[124] оставив записку, в которой просил прощения у мамы. Доказать ничего, естественно, не удалось, однако известно было, что юноша прислуживал в часовне у алтаря, и спустя недолгое время Оливеру пришлось сложить с себя епитрахиль и с головой окунуться в мирскую жизнь. Мальчик был не так чтобы очень уж во вкусе Матушки Миллс, однако в те дни содомитам особенно привередничать не приходилось.
Первое свое место Оливер получил в Би-би-си, истинном рае для заблудших и неверных, если таковые вообще существуют, – он там поставил большую часть скучнейших «кухонных драм», которые ныне все кому не лень, кривя душой, называют золотой продукцией золотого века телевидения, хотя я, если честно, соглашусь скорее смотреть всухую выступление Джона Мейджора,[125] чем еще раз пригубливать эти фарисейские опивки. Большая часть сочинивших их драматургов уже, слава богу, померла от алкогольного отравления и разочарования в социализме, а Оливер, как ты знаешь, специализируется теперь на роскошных, любовно исполненных костюмных адаптациях классики, и в гробу он видал рабочий класс, – хотя, если бы ты ему это сказала, он бы тебя не поблагодарил. Трудно сыскать человека, настолько охочего до сочинения резонерских коллективных писем в газеты. «Сэр, мы, нижеподписавшиеся, шокированы попытками правительства урезать финансирование Совета по искусствам/обложить вельветовые брюки налогом на добавленную стоимость/приватизировать Дикки Аттенборо[126] » – ты знакома со сладкоречивой слякотью, о которой я говорю. Оливер сбивает в табун всех неблагонадежных, какие подвернутся ему в клубе «Каркун», и выжимает из них согласие поставить свои подписи рядом с его. Однажды он попытался заставить и меня приложить руку к иеремиаде по поводу «Соглашения о ценах на книжном рынке», не знаю уж, что это за херня такая. Оливер – более чем любезный и занимательный собеседник (если тебе по сердцу остроты, похожие на банты с рюшечками), однако стоит хотя бы крошке социалистической жвачки завязнуть между его дорогими зубными коронками, как он обращается в самую безъюморную квашню, какая когда-либо участвовала в факельных бдениях у Южно-Африканского посольства или норовила втюхать ошарашенным театралам значки «Помни о СПИДe».
– Quid pro quo,[127] – сказал я ему. – Сначала ты подпишешь составленное мной письмо, в котором я призываю правительство восстановить телесные наказания для тех, кто мусорит на городских площадях и пишет всякую дурь на стенах...
Я как раз тогда держался на этот счет довольно желчного мнения, поскольку кто-то разукрасил стену против моей квартиры на Батлерс-Ярд надписью, буквы которой походили на перевернутые арабские.
Матушка Миллс, натурально, в недоумении удалился. При всем том мы с ним состоим в добрых отношениях, и потому он сердечно приветствовал меня в тот четверговый вечер в Суэффорде, когда я, свежевымытый и отдраенный, ввалился в гостиную, дабы утешиться предобеденным стаканчиком какой- нибудь мерзопакости.
– Ба, да это же Гуляка Гиппо! (Господи, до чего я не люблю это мое давнее прозвище.) Явился хлебнуть из корыта человека более кредитоспособного, нежели ты?
– Привет, Оливер, – пропыхтел я, – а тебе-то здесь что понадобилось, зачем вылез из Кенсингтона?
– То же, что и тебе, ангелочек. ОиП. В последние несколько месяцев Матушка трудилась как последняя пчелка. Вот и прилетела – поправить здоровье.
– Впрочем, водочку, как мы замечаем, она все еще употребляет.
– С тех самых пор, как Барбара Картленд назвала Ферги[128] вульгарной, ни разу не слышали мы, чтобы уродливому урыльнику достало нигилистической наглости очернить душу столь чистую.
Я оставил его выпад без внимания и нацедил себе «Макаллана» – на несколько толстых пальцев, – а Оливер между тем принялся чирикать о своей новой любви.
– Деннис. Имя столь же романтично, как жидкое средство от мух, но он до того мил, до того доверчив, и член у него такой огромный. Я, пожалуй, хлебну еще водочки, покамест ты здесь.
– А что он делает, твой Деннис?
– Все, о чем я попрошу.
– Да нет, чем он на жизнь зарабатывает?
– Работает клерком в управлении социального обеспечения, если тебе так уж необходимо знать. Я познакомился с ним на гей-параде.
Иногда человеку случается позавидовать гомикам, иногда не случается. По крайней мере, нам, простым добрым гетерикам, не приходится терпеть в доме клерков, сварщиков и продавцов. Назови меня снобом, назови злым человеком, но каким образом Оливеру удается сносить саму мысль о том, что невежественные, тупоумные олухи из Клапама и Кембе-руэлла[129] будут пердеть в его постели и почесывать яйца перед его трюмо, я и вообразить не могу.
– А что же ты, Тед? Мы так понимаем, что ты теперь сопровождаешь юный сон любви[130] по лугам и лужайкам?
– Да я с ней и двумя словами не обмолвился.
– Нет-нет. Я не об этой гетере. Я о карамельнобедром Гиласе[131] здешних топей, Руперте Грейвсе[132] из племени исени,[133] и ты это прекрасно знаешь.
Знать-то я знал, но предпочел прикинуться непонимающим.
– Это ты, случаем, не о моем крестнике?
– Прошу тебя, Тед. Когда ты в себе, то просто душка, но при такой вот занудности и сварливости с тобой никакой каши не сваришь. Подкинь Матушке хоть какие-нибудь сведения, иначе ее ожидают прежалкие времена.
Ну-с, когда тебя аттестуют подобным образом, ты, как человек милосердный, затрудняешься сохранять напускную холодность.
– Не стану отрицать, он чрезвычайно мил, сам увидишь, – опускаясь в кресло, признал я. – И очень чувствителен, имей в виду.
– А то я не знаю. Пока ты и Симпатяга Саймон веселились с неотесанной деревенщиной по пивным, Дэвид катал меня в ялике, к великой кручине Простушки Патриции, оказавшейся слишком трусливой, или слишком высоко-каблучной, или слишком тесно-чулочной, или слишком манерно-мэйферистой, чтобы погрузиться с нами на борт, но тем не менее желавшей заполучить греховного Дэви в полное свое распоряжение. И мы знаем почему, не так ли?
– Мы знаем?
– Да ну уж, разумеется знаем! – Оливер изумленно уставился на меня и, поняв, что мое неведение искренне, сам впал в недоумение. – А разве нет? Я хочу сказать, дорогуша... Я полагал, что ты здесь по той же...
В этот миг дверь отворилась и в гостиную важно вступили Макс и Мери Клиффорд.
– А, Тед... так ты уже покончил с сегодняшними приключениями. – Макс протянул мне вялую ладонь.
Родился он в Ливерпуле, но манеры его и выговор и герцогу Девонширскому придали бы сходство с Беном Элтоном.[134] Человек, создавший себя сам и преклоняющийся перед своим создателем, как кто-то сказал о ком-то еще или кто-то еще о ком-то. Жена его, Мери, дама валлийского роду-племени, из Рексема,[135] если память не подкладывает мне собачью какашку, – с гласными звуками она в таком же ладу, как череда сосулек из «Лаликю».
