отвращением оглядывая гору сосисок и почек на тарелке, которую он плюхнул на стол рядом со мной.
– Хо-хо! – воскликнул, возвращаясь к буфету, Оливер. – В моем состоянии?
И он принялся, размахивая ложкой, словно какой-нибудь составитель коктейлей, наполнять вторую тарелку.
– Совершенно не понимаю, что ты подразумеваешь под «моим состоянием». Какое такое состояние?
Я уставился на него, даже не пытаясь скрыть испуг.
– О нет...
Оливер озарился тем, что он, несомненно, считал внутренним светом, а я – гнусной ухмылкой.
– О да. О да-ди-да-ди-да!
– Уж не хочешь ли
– Я здоров, Тед. Здоров, как вот этот бекон, только вдвое против него свежее и горячее.
– Ну да. – Я кисло наблюдал, как Оливер, морщась, усаживается. – Впрочем, маленький Чудотворец, похоже, не был так добр, чтобы избавить тебя от всех твоих немочей, верно?
– То есть?
– Я замечаю, что геморрой, который нас всех донимает, ты сохранил.
– А,
– Хм. Лично я предпочитаю полагаться на добрую старую гепариновую мазь.
Оливер накинулся на свой гаргантюанский завтрак. При всем моем раздражении, уверенность, с которой он себя вел, и несомненно подлинный блеск его глаз произвели на меня сильное впечатление.
– Давай серьезно, Оливер, – сказал я. – Ты действительно веришь, что вылечился? Полностью вылечился?
– Я выбросил все таблетки, Тед. Я чувствую... нет, словами то, как я себя чувствую, передать невозможно. У Дэви дар от Господа. Дар от самой Гленды.
– А его прикосновения... ты ощутил тепло, о котором все только и твердят?
– Дорогуша, – сказал Оливер, задержав вилку с почкой у рта, – ничего горячее я в жизни моей не ощущал. Он горяч, как раскаленный металл. Честное слово. Прожигает прямо до самых наиглубочайших глубин.
И мне стало ясно: придется заняться тем, что я ненавижу пуще всего на свете. Придется думать. Сесть, закрыть глаза, зажать ладонями уши и проанализировать все, что мне известно, – подобно шахматисту или дешифровальщику. Самое кошмарное занятие, какое только может подыскать для себя человек. Я не предавался ему с тех пор, как в последний раз написал порядочное стихотворение.
Я решил, что идеальным местом для размышлений может оказаться вилла «Ротонда»; было бы, однако, безумием тащиться в нее, не подкрепившись. И, оставив Оливера купаться в распутной сальности его завтрака и самодовольстве, я направился к библиотеке.
Утреннее винопийство порождает немало споров. По мере того как выпивка входит у человека в привычку, критический порог его неотвратимо сдвигается. Помню времена, когда возможность глотнуть еще до двенадцати дня что-нибудь покрепче томатного сока представлялась мне попросту немыслимой. Двенадцать обратились в половину двенадцатого, потом в одиннадцать, потом в половину одиннадцатого, потом в десять и так далее. Все это было, конечно, еще до того, как на нас обрушился здоровенный бумеранг пуританства, обративший пристрастие к выпивке в тайный грешок, каковой надлежит утаивать до второго завтрака. Спиртное есть великая тайна нашего времени. Если бы люди знали, если бы они имели хотя бы отдаленное представление о том, сколько всего выдувают наши политики и лидеры, они бы повыскакивали от ужаса из трусов. К счастью, журналисты, точно такие же, но более в этом смысле известные пьянчуги, стараются – блюдя собственные интересы – держать все в тайне. Число членов парламента, не принадлежащих к когорте тех, кого врачи называют функциональными алкоголиками, на изумление мало. Алан Бейт[202] вроде бы не пьет ни капли, да еще Тони Бенн[203] держится на одном только чае и трубочном табаке – вот и все трезвенники-парламентарии, каких я в состоянии припомнить. Если и существуют другие, так это, вне всяких сомнений, те, кого врачи уверили, что стоит им еще раз нюхнуть бренди, и они сыграют в ящик. Мне приходилось видеть упившихся в соплю канцлеров и премьер-министров, судей, телевизионных дикторов и председателей правлений транснациональных гигантов. Широко известный политический телекомментатор рассказывал мне в «Каркуне», что война в Боснии, с которой он тогда только-только вернулся, держалась исключительно на спиртном. Столкновения и стратегии целиком и полностью определялись запасами сливовицы и водки.
Спиртное есть первичный определяющий фактор истории человечества: смещение премьер-министров Британии, борьба за гражданские свободы в России и крушение целых финансовых структур – если проследить все это вспять, до самых истоков, непременно уткнешься в бутылку. Нам внушили, будто противостоять спиртному не способны одни лишь футбольные хулиганы, подлинный же факт состоит в том, что это слишком большая проблема, чтобы можно было даже надеяться ее разрешить. И слава богу. Ибо, поняв это, мы можем пить с куда большей легкостью, чем прежде. Из полных трезвенников получаются паршивые лидеры, никуда не годные мужья, любовники и отцы. Пьяницы икают, рыгают, пукают, блюют и мочатся себе на штаны. Пуритане отродясь ни в чем подобном замечены не были, а ведь от того, чтобы не подпускать людей и близко к основным своим телесным отправлениям, всего один короткий шажок до того, чтобы лишить тех же людей прав на какие бы то ни было телесные отправления вообще.
Разумеется, я человек предвзятый. Вполне возможно, мы снова слышим здесь легкую поступь Пудории,[204] богини вины. Думаю, однако ж, причина в ином: я злюсь на себя за то, что, приехав в Суэффорд, здорово сократился по части выпивки. Да и не столько на себя, сколько на благодушное одобрение окружающих.
– Тед, как хорошо ты выглядишь! – Похоже, лечение покоем идет тебе на пользу, Тед.
– Дорогой, Венди Виски может обидеться на твое пренебрежение.
И прочая чушь в том же роде. Приходится делать над собой значительные усилия, дабы не забывать время от времени клюкать им всем напоказ, – просто чтобы они перестали усыпать мой путь лепестками роз или не вздумали приписать Дэви еще одно исцеление.
Ну-с, вот я и устремился в библиотеку, посмотреть, не удастся ли мне, прежде чем погружусь в размышления, промочить парой стаканчиков горло.
Я был уверен, что там никого нет, однако всхлипы, донесшиеся из стоявшего в углу библиотеки кресла, уведомили меня, что я нахожусь в обществе женщины.
– Как вы, Патриция? – спросил я, подходя к ней сзади. Надо, наверное, было сначала покашлять, потому что она дернулась с перепугу всем телом.
– Господи, Тед! Нельзя же вот так подкрадываться.
Она плакала, и уже довольно давно.
– Простите, пожалуйста, – сказал я. – Все в порядке?
– А что, разве похоже на то, жирный вы идиот?
– Вопреки распространенным воззрениям, – ответил я, – когда срываешь на ком-то злость, тебе становится только хуже. Не думаю, что вам сильно полегчает, если вы будете осыпать меня оскорблениями.
– Это что, попытка проявить сочувствие?
– Это практичность, а в ней доброты больше, чем в сочувствии.
Патриция вытерла нос.
– Ну так знайте, что помесь Г. К. Честертона с дерьмовыми девизами из отрывного календаря мне сейчас совсем ни к чему.
– Никак не можете забыть Мартина Рибака? (Это тот подчиненный Майкла, который бросил Патрицию.)
Она кивнула.
– Утром получила от него письмо. Думала, может, он устал от своей новой пассии. А он на ней
