— А зачем мне лишние неприятности на задницу искать?
— Ну, 'как раз туда и иду' не такое уж и изящное прикрытие для задницы. Ты мог бы сказать, что матч слишком волнует тебя, что твоя нервная система просто не выдержит подобного напряжения.
— Ладно, а я не сказал. Вернулся сюда, подрочил немного и прикончил книгу.
— 'Голый завтрак'?
— Ага.
— И что скажешь?
— Дерьмо.
— Ты говоришь так потому, что ничего не понял, — сказал Адриан.
— Я говорю так потому, что понял все, — ответил Том. — Ладно, пора заняться гренками. Я пригласил к нам Хэрни и Сэмпсона.
—
— Мы задолжали им чаепитие.
— Ты же знаешь, как я ненавижу интеллектуалов.
— Ты хочешь сказать, что ненавидишь всех, кто умнее тебя.
— Ну да. Наверное, потому, Том, я так тебя и люблю.
Том бросил на него страдальческий взгляд умученного запором человека.
— Я поставлю воду, — сказал он.
Картрайт поднял голову от 'Энциклопедии Чеймберза' и продекламировал: 'Отто фон Бисмарк родился в… 1815-м, в год Ватерлоо и Венского конгресса. Основатель современной Германии…'
Перед глазами его простирались сотни книг, только одну из которых — 'Убить пересмешника' — Картрайт когда-то прочел вместе с прочими учениками пятого класса приготовительной школы. Такое множество книг, а ведь это всего лишь библиотека пансиона. В школьной их на тысячи и тысячи больше, а уж в университетских… Время поджимает, а память его так слаба. Как там говорил Хили? Память есть мать всех муз.
Картрайт вытянул с полки том 'Мальтус — Нантакет' и отыскал муз. Их было девять, все — дочери Зевса и Мнемозины. Если Хили прав, 'Мнемозина' должна означать 'память'.
Ну конечно! Слово 'мнемоническое' — что-то, напоминающее о чем-то. 'Мнемоническое', должно быть, происходит от Мнемозины. Или наоборот. Картрайт сделал пометку в тетради для черновиков.
Согласно энциклопедии, большая часть известного нам о музах извлечена из сочинений Гесиода, в особенности из его 'Теогонии'. Видимо, на этого поэта Хили и ссылался, на Гесиода. Но откуда Хили- то
Он выписал имена муз и со вздохом вернулся к Бисмарку. Когда-нибудь он доберется до самого конца, до 'zythum'. He то чтобы он в этом нуждался. Картрайт уже заглянул вперед и знал, что так называется род египетского пива, которое очень рекомендовал всем попробовать Диодор Сицилийский — кем бы тот ни был.
Когда Адриан объявил, что намерен разделить кабинет с Томом, это вызвало у всех изрядное удивление.
— С Томпсоном? — возопил Хейдон-Бейли. — Да он же дуб дубом, разве нет?
— Мне он нравится, — ответил Адриан, — он необычен.
— Непригляден, ты хочешь сказать. Совершенная деревяшка.
Да, действительно, ничего особенно аппетитного во внешности и манерах Тома не наблюдалось — он оставался одним из немногих в школе мальчиков, с которыми Адриан не складывал зверя с двумя спинами[9], — вернее, не складывал зверя с одной спиной и небезынтересным устройством тела, — однако в течение последнего года многие пришли-таки к заключению, что в Томе присутствует нечто заслуживающее внимания. Он не был умен, но много работал и очень много читал — для того, полагал Адриан, чтобы приобрести нечто от его, Адриана, блеска и бойкости. Том всегда шел своим путем и руководствовался собственными идеями. Он ухитрился отрастить самые длинные в пансионе волосы и демонстрировал пристрастие к табаку с открытостью, никому больше в школе и не снившейся, но почему-то не привлекал к себе при этом никакого внимания. Создавалось впечатление, что он носит длинные волосы и курит сигареты потому, что ему это нравится, а не из желания покрасоваться. Черта опасная, подрывающая основы основ.
Фрида, младшая экономка немецких кровей, однажды застукала его загорающим голышом в рощице.
— Томпсон, — оскорбленно вскричала она, — не положено лежать здесь совсем голым!
— Вы правы, сестра, простите, — пробормотал Том, протянул руку и нацепил на нос зеркальные солнечные очки. — И о чем я только думал, не понимаю.
Адриан считал, что это он привлек к Тому всеобщее внимание, сделал его популярным, что Том — его собственное, личное детище. Немногословный прыщавый олух-первоклашка обратился в человека, которым восхищались, которому подражали, и Адриан вовсе не был уверен, что так уж этому рад.
Нет, Том ему нравился, сомнений нет. Том был единственным, с кем он когда-либо разговаривал о своей любви к Картрайту, причем Тому хватало чувства приличия, чтобы не выказывать особой заинтересованности и сочувствия, не загашать святое и чистое пламя Адриановой страсти советами и участливостью. Вот без Сэмпсона и Хэрни Адриан вполне мог обойтись. В особенности без Сэмпсона, столь образцово воплощавшего тип зубрилы из классической школы, что он на такового даже не походил. Далеко не идеальная компания для чаепития.
Чай представлял собой особый институт, целиком, так сказать, вращавшийся вокруг ритуала преклонения перед Гренком. В месте, где спиртное, табак и наркотики пребывали под запретом, важно было подыскать для них какую-либо замену — мощный и общедоступный тотем возмужалости и выдержки. По причинам, давно уже затерявшимся во времени, на эту роль был избран Гренок. Имя его упоминали при всяком удобном случае, произнося таковое с кошмарным выговором частной школы — 'гринак'.
— Только я принялся за гренки, как заваливаются Бартон и Хопвуд…
— Харман вообще-то малец неплохой. Отлично готовит гренки…
— Слушай, может, заглянешь ко мне в кабинет, гренков наготовим…
— Господи, и пошевелиться-то больно. Вконец перетрудился с гренками…
Адриан как раз и рассчитывал мирно посидеть с Томом за гренками, поговорить о Картрайте.
— Ох, Иисусе Христе, — произнес он, расчищая на своем столе место для чайника. — О христианнейший Христос.
— Что, проблема?
— Я не узнаю покоя, пока он не поцелует меня, — простонал Адриан.
— Ты уверен?
— Уверен и могу сказать тебе, в чем еще я уверен. В том, что на нем сейчас голубой, с высоким воротом свитер из шетландской шерсти. И пока мы с тобой разговариваем, его тело движется внутри свитера. Теплое и живое. И это превышает все, что способен вынести человек из плоти и крови.
— Ну, тогда прими холодный душ, — сказал Том. Адриан пристукнул чашкой по столу и схватил Тома за плечо.
— Холодный душ? — воскликнул он. — Джизус-Крайст, друг, я говорю о любви! Знаешь, что она для меня значит? У меня все сжимается в животе, понимаешь, Том? Любовь разъедает меня изнутри, это верно. Но что она делает с моим разумом? Она швыряет за борт мешки с песком, чтобы он воспарил, как воздушный шар. Я вдруг возношусь над обыденностью. Я обретаю наивысшие искусность и ловкость. Я иду по канату над Ниагарским водопадом. Я — один из великих. Я Микеланджело, ваяющий бороду Моисея. Я Ван Гог, пишущий чистый солнечный свет. Я Горовиц, играющий Императорский концерт[10]. Я Джон Барримор[11], еще не взятый за горло киношниками. Я Джесси Джеймс[12]и два его брата — все трое сразу. Я У. Шекспир. И вокруг меня уже нет никакой школы — это Нил, Том, это Нил, — и барка Клеопатры скользит по водам.
— Неплохо, — сказал Том, — совсем неплохо. Сам придумал?
