говорил когда-то и великий Фейербах. В искусстве, выходит, нужно не только знать, но и догадываться... Ну да, Бог с ними, со всеми этими основами искусства. со всеми нюансами современного русского языка. Конечно, хаос ужасен, но страшна и сверхорганизация, не знающая никаких отклонений, холодная мертвящая, задерживающая развитие, потому-то и не бывает правил без исключений. Потому можно извинить нашего недоброжелателя и за такое убогое порождение его безграмотности как: 'Экклезиаст говорит' - хотя сборник сентенций говорить никак не может. Можно усматривать или не усматривать тактическую ошибку и в пожелании критика: 'поменьше заботиться об оригинальности формы', хотя у Гегеля на этот счет иное мнение: 'произведение искусства, которому не достает надлежащей формы, не есть именно поэтому подлинное, то есть истинное произведение искусства'... Но можно ли не порицать человека, который призывает не ругать сталинизм только потому, что его и так 'достаточно изругали'... Какое 'самобытное' бескультурье языка, какой наглый цинизм, какая бессовестная аморальщина таится в этом колхозно-корявом словосочетании. Дескать, нравственность, как бы о сталинизме не говорили, от этого все равно не выиграет... Извините, господа-'товарищи'... Сталинизм - это своего рода социалистический фашизм, кстати сказать, привившийся основательной только у нас в стране, который несмотря на то, что им было репрессировано более сорока миллионов безвинных людей. до сих пор благоденствует. Осужденный большинством народа, он во многом еще поддерживается правительством. Примеры тому - захватническая война в Афганистане, плюс авария на Чернобыльской АЭС, озоновые дыры в атмосфере от наших ракет, тьма-тьмущая запускаемых, - это трагедии в Тбилиси, Вильнюсе и многих других городах страны. В любое время он может и похлеще еще закрутить, тогда не только новые миллионы людей, как ранее, снова погибнут, но и сама жизнь на Земле станет вод вопросом. Сталинизм - это огромная бронированная, неуправляемая государственная машина, подминающая под себя все, что встречает на своем пути. Она не разбирает ни своих, ни чужих, ни правых, ни виноватых; не щадит она палача, но не милует и его жертву... И никакими наскоками в лоб ее не возьмешь. Только лишившись питательной среды в народе, она от бескормицы и сама зачахнет. С перерезанной пуповиной сталинизм вмиг превратится из непобедимой, необузданной стихии в жалкое ржавое пятно истории. И долг каждого честного человека, розно или сплотившись, каждодневно развенчивать, разрушать всякое почтение к этой преступной политической системе. И делать это нужно до тех пор, пока она, эта раковая опухоль государственного строя, не исчезнет навсегда с лица земли. И, полноте! Что за нужда морочить голову себе и другим? Не пристало его сторонникам от цензуры рядиться в тогу благонравных миротворцев. Было б намного честней с их стороны, если б им и вовсе не прибегать к аналитическим хитросплетениям, тем более, что для разбора и оценки литературного произведения требуются, как минимум, и глубокие знания, и высокая культура, такт и врожденный талант - все то, чего недостает 'товарищу' А.Карышеву, часто путающему божий дар с яичницей, да простят мне читатели столь банальное сравнение. Но рассматривать им нужно было Апокрифы, а лишь черкнуть на титульном листе рукописи напротив фамилии автора излюбленное сталинское изречение-рык: 'Сволочь!', означающее 'Расстрелять!' и соответствующее нынешнему змеиному шипению сталинистов и всей иной социал-фашистской нечисти: 'Не пущать!' Любую книгу можно огульно охаять и запретить тиражирование, однако нельзя воспрепятствовать проникновению ее богодуховного содержания в разные слои нашего общества, особенно, если идеи, заложенные в книге, выстраданы самой жизнью и прошли через горькие думы и боль сердца многих миллионов людей нескольких поколений, но так и не уловив сути причины этих страданий; если в ней дан ясный и четкий ответ на многие животрепещущие вопросы, а именно: почему люди при социализме живут самыми нищими, почему живут они в бездуховной и экологически грязной среде, и как им в будущем преобразиться, то есть что им нужно теперь сделать, чтобы выбраться из этой болотной трясины, куда их завело озлобленное безрассудство коммунистов, как выйти из тупика к человекодостойному благоденствию и, наконец, как стать ЧЕЛОВЕКОМ??? Современный человек, конечно, уже не примат, но далеко еще и не ЧЕЛОВЕК, в полном смысле этого слова. В современном человеке только заканчивается антропоид и только начинается ЧЕЛОВЕК... До ЧЕЛОВЕКА - долгий ПУТЬ... Я хотел помочь несчастным...
Часть первая
ЗАПИСКИ СУМАСШЕДШЕГО
(Рассказ-вступление)
Все даруют боги бесконечные, тем, кто мил им сполна! Все блаженства бесконечные, все страдания бесконечные все!
И.В.Гете
'Элементы случайности всегда присутствуют в нашей повседневной жизни,' говори мы, когда узнаем о каком-либо занятном эпизоде из незаурядной истории - происходит ли это в обычных земных условиях или же при кораблекрушении, или при авиакатастрофе, когда людям, терпящим бедствие, участливо приходят на выручку братья наши меньшие: домашние животные, дикие звери, обитатели водной стихии - дельфины и даже крокодилы, акулы; когда этим людям помогают уцелеть в таких обстоятельствах и необычные 'мистические явления, приносящие удачу... 'Дело случай,' - говорим мы, если слышим, что кто-то выигрывает бешеную прорву денег или вдруг натыкается где-нибудь у себя на огороде на баснословный клад, обнаруживает кем-то забытую или утерянную ценную вещь... Как-то раз солнечным весенним днем, слоняясь без дела по перрону железнодорожного вокзала одного дальневосточного городка в ожидании нужного мне поезда, я случайно обратил внимание на пухлый запачканный пакет, валявшийся у кювета посреди огромной грязной лужи. Бандероль, по всей видимости, совсем недавно вытаяла из-под снега, потому и возвышалась на ледяном островке, где вода не успела еще к ней полностью подобраться. Рискуя испачкаться, я осторожно извлек этот увесистый пакет из лужи и хотел уже отнести его из благих побуждений на почту, чтобы переправить адресату, уверенный твердо в том, что кто-то потерял данный сверток в суматошной предпосадочной сутолоке, к великому сожалению, еще царящей на всех наших станциях, особенно в летнюю и осеннюю пору. Повертев в руках свои находку и, не найдя, к своему удивлению, на внешней ее стороне никаких признаков координат, я вынужден был тут же вскрыть упаковку, чтобы узнать из содержимого, кому же принадлежит эта штука, и какую она представляет из себя ценность. Упаковочная бумага была до того размокшая, что чуть ли не сама разлезлась в моих руках от легкого моего прикосновения к ней. а содержимое вывалилось их нее на землю. Внутренность пакет содержала несколько блоков из множества листов писчей бумаги, испещренной с одной стороны небрежно-размашистым крупным почерком. Расточительность автора записок позволяла мне даже при беглом разборе сравнительно легко прочесть сильно потекшие и размытые слова текста. По отдельным наметкам можно было лишь догадываться, кому могла принадлежать это сочинение, но и только, каких-либо других конкретных сведений, тем более нужных мне данных об авторстве там не было. Последнее обстоятельство давало мне право распоряжаться со всем найденным этим богатством по своему усмотрению. Но прежде всего нужно было эти бумаги привести в надлежащий вид: надо было вначале просушить все, как следует, на солнце, а затем, где можно, очистить запачкавшиеся листы от грязи и упорядочить, сложить все постранично, а заодно и ознакомиться с текстом. До прибытия поезда осталась уймища времени, и это позволяло мне без суеты и торопливости с увлечением заниматься вдруг подвернувшимся мне непривычным делом. Листок к листку раскрытым веером сушилась большая часть рукописи на широкой скамейке привокзального сквера. Чужие мысли, чувства, дела, запечатленные в этих пачках бумаг, некогда привычно заботливой рукой перелистывались и с благоговейным усердием по нескольку раз к ряду прочитывались, теперь они лишь молча взывали к моему великодушию. Ничейные, они призывали меня вдохнуть в них жизнь путем полноправного их усыновления. Тщательнейшим образом я стал изучать эту работу, подробно вникая в каждую строчку этих листов, в каждое предложение, попутно корректируя, исправляя в них некоторые недочеты. Но сама манера изложения при этом не подвергалась правке, оставалась такой, какой она была в оригинале. Мне не хотелось нарушать естественный колорит оригинала. Художественность, поэтичность любой вещи заключается на в приглаженности, считал я, а в своей неповторимости, непохожести, и чем глубже я вникал в содержание найденных мною записок, тем больше утверждался во мнении о необходимости создания на их базе единого популярного сборника. Несмотря на разнородность и некоторую несовместимость отдельных частей в жанровом отношении, отсутствие в них общей четкой композиции и логической завершенности, все главный смысл идеи, заложенный в каждой из частей рукописи, легко улавливался и додумывался. Мне даже казалось, что все эти огрехи имеют не столько отрицательные, сколько положительные стороны, потому что могли прекрасно нести в себе эмоционально-экспрессивный заряд, подобно тому, как звукошумовые эффекты, используемые иногда в музыке, придают основной мелодии необычную имманентно-подражательную окрашенность, так сказать, мистический шарм, богемный шик... Многоступенчатых недомолвок, наверное, и нельзя было бы избежать при комплектовании такого сборника, и дело тут не только в моей воле, в желании или нежелании. Истоком этого, по всей видимости, была экстраординарность натуры автора записок, его своеобразный способ мышления. Создатель приложил
