занималась?
— Есть только один способ узнать это, Эйнштейн, — сказал он себе, открыл дверь и зашел внутрь, стараясь ступать как можно тише.
Хотя этого можно было и не делать. Проигрыватель работал на полную громкость: он узнал увертюру для второго акта. Сейчас начнется песня Синары, гвоздь этого спектакля. Стоя в темноте, он услышал первые такты… и голос.
Она сидела в первом ряду, в центре, подложив под голову свитер и вытянув длинные голые ноги вдоль соседних кресел. И пела. Тихо, но уверенно. Стены от такого голоса не задрожат (если только не пустить его через мощный усилитель), но зато камни зарыдают.
Слова, написанные Тони, внезапно обрели для Доминика новое значение. В музыке слышалась грусть.
Там, где мелодия шла крещендо и голос должен звучать широко и мощно, Молли просто тихо пела, чуть недотягивая. И оттого, что она не рвала страсть в клочки, слова песни проникали в самое сердце.
Она пела о любви, пыталась понять, что же это было. Ее сердце плачет… Это была любовь? Его лицо снится ей… Это была любовь? А если это была любовь, то что теперь? Что теперь?..
Доминик выскользнул наружу и осторожно закрыл за собой дверь. Потом постоял немного, ничего не замечая вокруг.
Они ошибались. Тони. Тейлор. Он сам.
Это не страстный, пафосный вопль потери, так, чтобы на галерке у всех уши заложило.
Это — грустная жалоба, прорвавшаяся боль, женщина, которая ищет ответы в своем сердце… и находит их.
— «Кошки», — громко сказал Доминик, моргая. — «Кошки». «Память». Только не один, а два раза. Сначала грустно. Потом еще раз, в конце, как триумф. Эта песня сделает весь спектакль. Как же мы этого не заметили? Нужно два раза.
Он уже спешил к офису.
— Значит, делаем дважды. Тони немного изменит текст, про обретенную любовь, а не поиск.
И вот тут Синара выдаст на всю катушку, так, чтобы все вскочили, чтобы ей аплодировали стоя. Конечно, конечно, это то, что нужно, это…
Он остановился и перевел дыхание.
Нет, черт побери, работать он не собирается. Даже записывать свои мысли не станет, как будто ничего не случилось. И к Тейлору не побежит, не схватит за плечи и не станет ничего ему втолковывать. Не станет вести себя как продюсер, от чьих идей все писают кипятком, чьи слова ловят, как манну небесную.
Лучше поиграем в бейсбол.
Он задумался, покачал головой. Он может себе это позволить. Отложить репетиции на две недели. Иначе придется до конца жизни глотать таблетки. Сначала от повышенной кислотности. Потом от повышенной тревожности. От чего будут следующие?
Нет. Работа от него не убежит. Хорошим идеям время только на пользу. Не станет он сейчас этим заниматься, никаких мыслей о том, как чистый и невероятно грустный голос Молли соединил разрозненные части шоу вместе.
И тем более не будет тревожиться о том, как может все испортить Синара, даже теперь, когда все идеально придумалось.
Чем он тогда займется?
Начнет он, пожалуй, с того, что повалит Молли на пол и займется с ней разнузданным сексом.
И он быстро пошел обратно к театру, пряча улыбку. Она была на сцене и репетировала степ.
— Эй, — окликнул он ее, идя по проходу, — у вас есть профсоюзная карточка?
— Ого, — отозвалась Молли. Она оперлась на тонкую блестящую черную трость и внимательно посмотрела на него из-под черного котелка, низко надвинутого на лоб. — Как мне ее получить?
— Зачем тебе? Разве ты собираешься жить и умереть на сцене?
— Господи, нет, конечно. Мне больше нравится роль зрителя. Я искала тебя. Ты не сказал, что сегодня поедешь на обследование. Как все прошло?
— Иными словами, Лиззи еще не пронюхала про результаты. — Доминик поднялся на сцену.
Она сняла котелок и нахлобучила ему на голову.
— С твоей стороны очень мило устроить Лиззи прослушивание. Чутко. Даже великодушно. Чем она тебя шантажирует?
Доминик вернул котелок на голову Молли.
— Что за оскорбительные намеки? Почему я не могу быть любящим дядюшкой, который хочет дать ребенку шанс?
— Потому что, — сказала Молли, отступая от него, одновременно отбивая чечетку и не выпуская из рук трости, — ни один человек старше шести лет в такое не поверит.
Бабам — стукнула она каблуками, как бы ставя точку в конце фразы.
— Интересно, — подхватил Доминик. — Мне в твоем спектакле, видимо, отведена роль простака?
— Подумаешь — простак, — отбивая ритм, она вернулась к нему и уперла трость в пол. — Главное, чтобы в постели… был… мастак. Бабам.
— Маргарет Эпплгейт! — в притворном ужасе вскричал Доминик. — Пожалейте мои невинные уши!
— Приятно узнать, что какая-то часть тебя до сих пор сохранила невинность, — парировала она, затем лихо сдвинула котелок на один глаз и снова сделала несколько танцевальных шагов от него.
Непредсказуемая, вот какая она. Доминик был очарован. Минуту назад она пела грустную песню, а теперь скачет, как в водевиле, и отпускает соленые шуточки. Все делает азартно, за что ни возьмется.
На середине сцены Молли остановилась. Глаз из-под шляпы почти не было видно; она широко расставила свои великолепные ноги и оперлась на тросточку.
— Твоя очередь, парень. Реквизит вон там.
Он оглянулся и увидел лежавшие на краю сцены точно такие же тросточку и котелок. Доминик поднял палец — «минутку!» — и наклонился, чтобы подобрать их.
Когда он подошел к ней, она стояла лицом к залу. Он лихо надвинул котелок на лоб, расставил ноги и оперся на трость.
— И что теперь?
— Теперь приподнимись на носки и опустись. На счет «два» — раз, два… хорошо. Давай еще раз. Нет, Доминик. Не сгибай колени, плечами не дергай. Просто поднимись на носки и опустись. Плечи остаются где были, работает задница.
— Спасибо, ей и так неплохо.
— Слушайте, что вам говорят, мистер Натруженные Ягодицы.
— Ладно, ладно. Так что там нужно делать?
— Поднимаешься на мыски, потом опускаешься. Бросаешь в публику «взгляд на миллион долларов». Это такой танцевальный термин, имей в виду. Ну — раз, два…
— Повтори еще раз, пожалуйста. — Доминик неотрывно смотрел на зад Молли. — Плачу четверть доллара.
— Перестань. Тут все серьезно. Мы танцуем.
— Вообще-то я не умею танцевать. — Доминик тщетно пытался сохранить серьезное выражение лица.
— Спасибо, что сказал. Я бы никогда не догадалась. Ну, теперь колени.
— Их нельзя сгибать.
— Теперь можно. Все усложняется, — сказала Молли, не поворачивая головы. — Раз, два — на носки. Три, четыре — опустились. Пять, шесть — все то же самое, только слегка сгибаешь колени и выворачиваешь их наружу. Семь, восемь, выпрямляешься. Начали.
— Ничего себе, — пробормотал Доминик, изо всех сил пытаясь не сбиться. На носки, вниз, колени согнуть, вверх. Взгляд в зал. На носки, вниз, колени согнуть, на носки… нет, сначала выпрямиться!
Он сможет. Такое даже тупая макака сможет выучить. Он начал снова. Вверх, вниз, вверх, вниз, вверх, опять вверх — вот черт!
— Не отлынивай, парень, — велела Молли, когда Доминик потерял равновесие и сделал шаг вперед,
