От этих простых слов затрепетала каждая клетка ее костюма.
– Роналд! – прошептала она и бросилась ему на шею. В это мгновение они увидели графа, – он стоял перед ними, весь залитый лунным светом. Негодование искажало его суровые черты.
– Так! – сказал он, обращаясь к Роналду. – Ты, кажется, уже сделал свой выбор?
– Да! – гордо ответил Роналд.
– Значит, ты предпочитаешь эту нищую девчонку богатой наследнице, которую я тебе сватаю?
Ошеломленная, Гертруда переводила взгляд с отца на сына.
– Да, – ответил Роналд.
– Ну что ж, пусть будет так, – сказал граф и, осу шив ковш джина, который захватил
– Пойдемте, Гертруда, мы уйдем отсюда вместе, – нежно сказал Роналд, глядя на девушку.
Гертруда молча стояла перед ними. Роза выпала у нее из волос. Кружевные серьги потерялись, бечевка, опоясывавшая ее талию, развязалась. Газеты измялись до неузнаваемости. Но даже в таком виде она сохраняла полное самообладание.
– Ни за что, – твердо сказала она. – Я ни за что не приму от вас такой жертвы, Роналд.
И затем добавила ледяным тоном, обращаясь к графу:
– Сэр, в моем сердце не меньше гордости, чем в вашем. Дочь Мечникова Мак-Фиггина не нуждается ни в чьих благодеяниях.
С этими словами она вытащила из-за пазухи дагерротип отца и прижала его к губам.
Граф подпрыгнул как подстреленный.
– Это имя! – воскликнул он. – Это лицо! Эта фотография! Погодите!
Ну вот, дальше можно и не продолжать. Мои читатели уже давно обо всем догадались. Наследницей была
Гертруда.
Молодые люди заключили друг друга в объятия.
Гордое лицо графа прояснилось.
– Благослови вас бог, – сказал он.
Появилась графиня, и гости потоком хлынули на лужайку. При свете занимающейся зари все поздравляли молодую чету.
Гертруда и Роналд обвенчались. Счастье их было безоблачным. Что тут еще можно добавить? Да, еще вот что. Через несколько дней граф был убит на охоте. Графиню поразила молния. Дети утонули. Итак, счастье Гертруды и Роналда было совершенно безоблачным.
ЗАТЕРЯННЫЙ СРЕДИ ЗЫБЕЙ, ИЛИ КОРАБЛЕКРУШЕНИЕ В ОКЕАНЕ
В августе 1867 года в должности второго помощника капитана я ступил на палубу «Покорителя пучин», стоявшего в грейвзендском доке.
Но сначала позвольте сказать несколько слов о себе, Я был высок, красив, молод, ладно и крепко скроен; тело мое было бронзовым от постоянного воздействия солнечных и лунных лучей, а кое-где – там, куда случайно попал свет звезд, даже медно-красным. Лицо мое красноречиво свидетельствовало, о честности, уме и редкой проницательности, сочетавшихся с истинно христианской кротостью, простотой и скромностью.
Ступив на палубу, я не мог удержаться от легкого приступа восторга, когда в бочонке смолы, стоявшем возле мачты, увидел свое отражение – фигуру заправского моряка, а затем, несколько позднее, с трудом подавил чувство огромной радости, снова увидев себя, на этот раз уже в ведре с трюмной водой.
– Добро пожаловать, мистер Сбейсног, – окликнул меня капитан Трюм, выходя из нактоуза и протягивая мне руку через гакаборт.
Передо мною стоял настоящий морской волк лет тридцати – шестидесяти. Лицо его было чисто выбрито, если не считать огромных бакенбард, густой бороды и длинных усов, а мощная кормовая часть заключена в широченные парусиновые штаны, на тыльной стороне которых вполне уместилась бы вся история британского флота.
Рядом с ним стояли первый и третий помощники – тихие, тщедушные люди, взиравшие на капитана Трюма, как мне показалось, не без затаенного страха.
Судно было готово к отплытию. Шли последние шумные приготовления, столь милые сердцу моряка. Матросы спешно приколачивали на место мачты, прилаживали к борту бушприт, драили шпигаты с подветренной стороны и заливали горячей смолой трап.
Капитан Трюм, прижав к губам рупор, сурово, как и подобает моряку, командовал:
– Джентльмены, не переутомляйтесь. Помните, у нас еще уйма времени. Пожалуйста, не выходите без надобности на солнцепек. Осторожно, Джонс, не споткнись о снасти – их, кажется, натянули чересчур высоко. Ай-ай-ай, Уильяме, ну как же ты так перемазался в смоле? На тебя и посмотреть-то страшно!
Я стоял, прислонившись к гафелю грот-мачты, и думал, – да, дорогой читатель, – думал о своей матушке. Надеюсь, это не роняет меня в твоих глазах? Всякий раз, когда дела у меня не ладятся, я к чему- нибудь прислоняюсь и думаю о матушке, А если уж они идут из рук вон плохо, поднимаю одну ногу, замираю на месте и думаю об отце. После этого я готов ко всему.
