будто не было ничего особенного. Обыкновенная плита — правда, на решетку тяги привешен раструб, сработанный под медь с травленым стебельчатым узором; стол и возле него кресло с высокой спинкой, вещь, показавшаяся Холлу совершенно антикварной, пока он не сообразил, что это поставленный дыбом и преображенный до неузнаваемости ручной гидравлический подъемник; две лампы — над плитой и над столом, их колпаки были сделаны в одной манере с медной воронкой на тяге, и что уж совсем удивительно — настоящая кровать. — приспособление, о котором Холл успел начисто позабыть. Сигрид стояла у плиты, когда он перешагнул порог и поставил на пол свой контейнер.
— Еще раз здравствуйте, — сказал Холл. — Я тут кое-что отыскал из старых запасов — концентрат, конечно, вакцины не заменит, но все же лучше, чем ничего.
Вид ее нехитрого, но уютного обиталища напомнил Холлу о доме и очаге, и он сам себе вдруг показался диким и неуместным — жуткая одноглазая образина, вместо руки — газовый ключ, комбинезон заштопан паяльником — судный день. Надо было хоть чуть-чуть привести себя в порядок, а ему и в голову не пришло. Сигрид на секунду оторвалась от кастрюль и приветливо кивнула ему:
— Садитесь, полковник. Через десять минут я угощу вас супом. Я очень рада, что вы не забыли о наших нуждах.
Одного ее взгляда было достаточно, чтобы Холл убедился, что их таинственная общность продолжает существовать, и что его бродяжья наружность чрезмерной роли не играет. Он присел на один из табуретов, не рискнув воспользоваться роскошным креслом, и принялся рассматривать свою собеседницу вблизи. Вероятно, в тот момент он был и усталым, и голодным, но это в памяти не сохранилось.
Сигрид была среднего роста, то есть дюймов на пять ниже Холла; чуть удлиненный овал лица, карие глаза с густыми ресницами — кажется, она не пользовалась тушью — нос прямой, но острый кончик его творец всего живущего по неизвестной причине заметно приподнял, и эта деталь подозрительно мало вязалась с той чопорной манерой, в которую Сигрид так увлеченно играла. Волосы ее были целиком убраны под ту громоздкую белую штуку, которую Холл окрестил «абажуром», и это сбивало с толку, мешая более точно определить ее годы.
— Полковник, вам правда ничего не известно о судьбе Ральфа Бакстера?
— Ничего. Я даже не слышал о нем.
— Боюсь, с ним что-то случилось. Как у вас дела и надолго ли вы в наши края?
— Это я и сам хотел бы знать. Если завал серьезный, то мы, пожалуй, задержимся дня на два. Послушайте, Сигрид, насколько я понимаю, мы можем перейти на французский.
— Не возражаю.
После двухминутного молчания Холл сказал:
— Дурацкая ситуация. Я много общался с экстрасенсами, но в такой роли первый раз. Боюсь, вы давно догадались, зачем я сюда пришел.
— Боюсь, что да, доктор Холл, и для этого вовсе не обязательно быть экстрасенсом.
— Вижу, вижу, — проворчал Холл. — Раз дело принимает такой оборот, что же, отведаю вашего супа. Но утешьте меня хоть одним, Сигрид — скажите, что пусть немного, но сочувствуете моему невезению.
— Вы хитрите, полковник, и слишком торопитесь судить о том, что такое везение и невезение. Знаете, что это стоит позади вас?
— Какой-то ящик.
— Это алтарь. Вы находитесь в церкви, доктор Холл, я готова вас выслушать. И двигайтесь к столу.
Холл переставил табуретку, в это время кто-то вошел, помнится, старик с котелком в руках, спросил о каком-то рисе, Сигрид ответила; когда они снова остались вдвоем, Холл заговорил так:
— Вы знаете, Сигрид, у меня отношения с богом самые нейтральные и, кстати, в данную минуту — особенно. Он обманул мои ожидания. Возможно, это говорит о моем прагматизме, но война невольно делает человека прагматиком. Я охотно верю вот в эту вашу похлебку и в то, что вы мне нравитесь, а все прочее — кто его разберет. Я не кощунствую?
Однако, опустив ложку в эту самую похлебку, он сменил тон, хотя Сигрид ничего ему не ответила:
— Тем не менее вы правы, у меня есть к вам вопрос. Скажите, ваша Урсула — католическая святая?
— Конгрегация Изабеллы, конечно, отличается от земной, но не сомневайтесь, святая Урсула одна и та же — и на Изабелле, и в Риме. Вы католик?
— Не знаю. Мой друг, его звали Кантор, вот он был католик, и истинно верующий. Сигрид, я слышал, некоторые сенсы могут связываться с тем миром, с теми, кто там, с душами, если есть какие-то души... Я не успел с ним поговорить, мы вообще как-то отдалились друг от друга...
— Вы чувствуете свою вину перед ним?
— Вину?.. Да, наверное, вину. Если бы я не привез его сюда... Я допустил, что он поехал со мной. Если бы настоял, чтобы он остался на Территории, он был бы жив. Я как-то не так думал о нем все эти годы, это трудно объяснить...
Сигрид слушала его внимательно, но отрешенно, как будто без сочувствия, и даже смотрела куда-то на плиту.
— Не обманывайте себя, Хедли Холл, вас смущает совсем не это. Ваша вина в смерти Кантора иная.
— Какая же?
— Вы опять торопитесь. Ешьте и расскажите мне о себе. Все с самого начала.
— Вот уже лет десять я ни от кого не слышал подобной просьбы. Это бобы? Откуда вы их тут взяли... О моей жизни рассказывать особенно нечего. Я родился в Штатах, не знаю, говорит ли вам это что- нибудь...
— Я бывала на Земле.
— Да. Но жил я там недолго и сразу после смерти отца уехал в Европу — мне было четырнадцать. С матерью мы не ссорились, хотя очень и не дружили никогда, ладить с ней было чем дальше, тем труднее, у нее неудачно складывалось с работой и много чего еще. Вам это действительно интересно?
— Да, поверьте, — ответила Сигрид. Она тоже села, положив руки одну на другую.
— Что ж, пойдем по вашему плану. На деньги одного чудака она отправила меня в школу-студию Кармино Галанте, во Флоренцию. Языки и прочее, но в основном из нас готовили художников. Кажется, Кармино пытался вырастить собственную художественную элиту, и тогда, между прочим, это не выглядело смешным... Я считался способным — до поры до времени; определял всех мастеров, по эпохам, мы заключали пари... Возможно, тут-то мое призвание и определилось. Знаете, я все время лазил по библиотекам, составлял собственную картотеку — странная такая игра: я раскладывал свои бумажки на кресле, таком старинном, а сам устраивался на подлокотнике с ручкой и большой записной книжкой... Словом, художником я так и не стал, да и никто из моего и последующих выпусков тоже, а когда-то выставлялись все... Многие сегодня занимают посты... Художниками стали другие — над некоторыми мы смеялись, но они не то что превзошли, они
Холл отодвинул миску и теперь смотрел в лицо Сигрид.
— Собственно, вместе с супом мой рассказ кончается. Чудесный, кстати, суп. Я сразу проникся лучшими чувствами к вашему монастырю. Я был искусствоведом, работал у Овчинникова, потом сослан на Территорию, воевал там, теперь, по милости Звонаря, воюю здесь. Вся история.
— Ваша мать жива?
— Нет.
— Вы женаты?
— Моя жена умерла от рака. В шестидесятом.
— Кто же за вас молится, доктор Холл? — в глазах Сигрид он отчетливо различил страх и еще какую-то завесу, а что за этой завесой — не разобрать.
Холл пожал плечами:
— Наверное, за меня молился Кантор, но он умер. Теперь некому. А, понимаю, вы ищете причину, почему я раздружился с Христом? Не так уж и раздружился, тут вы ошибаетесь — я жив, а это много значит.
В нем, оказывается, что-то подспудно копилось, нарастало, и вот вдруг прорвало. Холл поднялся; комната легонько поплыла, он оперся о стол ладонью.
