Убытки должны были быть огромны. Особенно пострадал Эбенезер Куртисс; общий склад, где огонь сделал самые ужасные опустошения, и колодцы Вилльямса составляли его личную собственность.
Еще более ужасное известие ожидало молодого инженера и его маленького товарища у колодца Джонсона. Петер Мюрфи умирал в походном телеграфном бюро. Отправив в Нью-Йорк известие о пожаре, несчастный немедленно бросился на помощь складу. Он показал блестящее мужество, поднявшись первым на резервуар по соседству с огнем, чтобы втащить туда пожарную трубу. Но на этом месте нельзя было оставаться. Через несколько секунд несчастный полетел вниз, испуская вопли.
Он получил ужасные ожоги, и все тело представляло лишь одну сплошную рану. Его тотчас перенесли в передвижной домик, где молодой телеграфный чиновник прилагал все старания, не имея, однако, никакой надежды спасти беднягу. Поспешно вызванные доктора с первого взгляда объявили его безнадежным.
В тот момент, как Раймунд и Кассулэ подбежали к дверце старого дилижанса, они различили на кушетке лишь какую-то бесформенную стонущую массу. Состояние несчастного Петера Мюрфи было душераздирающее. С сильно обожженным телом, со вспухшим и почти неузнаваемым лицом, с наполовину обугленными ногами, казалось, он не проживет и минуты.
И в самом деле, только энергия чудом поддерживала его жизнь: он поджидал прибытия Раймунда и среди стонов временами справлялся о нем.
— Я уверен, что он придет, как только получит депешу! — повторял Мюрфи, быть может, уже в сотый раз, в тот самый момент, как молодой инженер входил в его ветхое жилище.
— Да, мой милый Петер! Вот я, вот и Кассулэ! — сказал он, наклоняясь над несчастной жертвой огня, — ты очень страдаешь?
— О, да, господин Раймунд! — с усилием ответил бедняга, — я ужасно страдаю… Это не фраза, но я думаю, что грешников ада менее поджаривают, чем меня! Но все равно!.. Я доволен, что еще раз… увидел вас. Я вас ждал…
— О, ради Бога, дайте мне напиться! — прибавил он в приступе боли.
Раймунд поспешил поднести ему стакан холодной воды, которую страдалец выпил с жадностью; она, по-видимому, возвратила ему силу говорить. — Господин Раймунд, это поджег Тимоти Кимпбелль! — сказал он с необычной ему ясностью мысли и речи. — Я в этом уверен!.. Я давно выслеживал его. Я видел, как он недавно вечером перелез через ограду склада… К несчастью, я не мог видеть, что он там делал… Удвоив старание захватить его, я рассчитывал успеть в этом сегодня ночью, спрятавшись за резервуарами…
— Но он меня опередил и поджег днем!.. Его видели на складе за час до пожара в десяти или двенадцати различных местах. Он пришел под предлогом получить приказание, а на самом деле чтобы зажечь солому, которую он, вероятно, уже заранее заложил в краны баков…
Петер Мюрфи давал эти показания, останавливаясь на каждом слове, чтобы перевести дыхание, но с поражающей ясностью, — можно было подумать, что туман, так долго окутывавший его умственные способности, понемногу рассеивался при приближении смерти. Тем не менее эта длинная речь, казалось, истощила его последние силы. Он остановился и довольно долго молчал с закрытыми глазами и как бы погрузившись в сон. Очнувшись, он устремил свои взоры на молодого француза, все еще склонившегося над кушеткой.
— Господин Раймунд! — сказал он тогда, — хотите пожать мне руку?..
— От всего сердца, мой бедный Петер! Ты знаешь, как мы с Кассулэ любим тебя, и как нам грустно видеть тебя в этом положении!
Он протянул свою честную руку раненому, который пожал ее своей левой не тронутой огнем рукой, и две большие слезы выкатились на его обугленные щеки.
— Раймунд! — снова начал он прерывающимся голосом, — мне все же хотелось бы слышать от вас… еще раз… что вы меня прощаете!.. что вы на меня не сердитесь!.. Я, право, в этом не был виноват!.. Бедный мальчуган, бедный мальчуган.
— Он бредит, — прошептал Раймунд.
— Нет, я не брежу! — вскричал умирающий с поразительной энергией.
— Я в полном рассудке, господин Раймунд, более, чем когда-либо с того проклятого дня. Прощаете вы меня? Скажите, прощаете вы меня?
— Я тебя прощаю, — торжественно ответил Раймунд, потрясенный, вопреки своему желанию, умоляющим тоном этой просьбы, — я тебя прощаю, если ты думаешь, что мне действительно есть что тебе прощать!
— О! Благодарю… благодарю!.. Это облегчает!.. Это снимает с меня тяжесть!.. Когда я думаю о бедном малыше в минуту его отъезда… Я вижу еще его белокурую головку с добрыми глазами, я вижу, как он подает руку этому несчастному… А-а-а! Бедный мальчуган! Если я сделался почти идиотом, то это от того, что я слишком страдал, думая о нем… Бедный мальчуган!..
Он все еще сжимал руку Раймунда в своей, но уже реже и слабее. Вдруг пальцы его выпрямились. Он еще повторил:
— Простите… Не я виноват… бедный мальчуган… Потом он испустил долгий вздох; его взгляд потускнел, и лицо застыло в неподвижности. Петер Мюрфи скончался.
Раймунд тихо высвободил руку, закрыл глаза покойному и, побыв несколько минут около него в горьком раздумье, вызываемом всегда этим тяжелым зрелищем, поручил Кассулэ охранять останки их преданного друга. Его же самого требовали к себе неотложные обязанности. Надо было переговорить с Иаковом Фрейманом о мерах, которые следует предпринять, заявить суду о тяжких обвинениях, выдвигаемых против Тимоти Кимпбелля; наконец, сообщить Эбенезеру о размерах постигшего его несчастья. Как и нужно было ожидать при такой серьезной беде, Иаков Фрейман провел ночь на складе, со страхом следя за пожаром и всеми силами стараясь укротить его. Раймунд нашел его в большом затруднении.
— Я, право, не знаю, на что решиться, — при первом слове сказал достойный управляющий, — следует ли телеграфировать Куртиссу или отложить хоть на несколько часов это печальное сообщение; вот о чем я теперь раздумываю и не знаю, как поступить!
— Для чего же откладывать! — сказал Раймунд, — я совсем не понимаю…
— Да! Но разве вы не знаете, что господин Куртисс с женой и дочерью теперь в Бресте из-за предполагаемой свадьбы с графом Ахиллом де Келерном?.. Вы разве не получили вчера вечером телеграммы, извещающей нас об этом?.. Она столько же предназначалась вам, как и мне…
— Я ничего не получал, — возразил Раймунд изменившимся голосом.
— Вот она! — сказал Иаков Фрейман, вынимая телеграмму из кармана.
— Телеграмма, вероятно, пришла в «Нью-Йорк после вашего отъезда, — объяснил Иаков Фрейман, — я ее получил вчера вечером, в шесть часов. Вы понимаете, что мне немножко тяжело нарушить праздник известием об этом ужасном пожаре… В конце концов, стоит только подождать сутки, так как церемония назначена на завтра…
Завтра!.. Действительно, сегодня среда… А телеграмма извещала о том, что свадьба будет в четверг утром!.. Раймунд был сражен этим неожиданным ударом.
Магда замужем!.. Магда потеряна для него!.. Но что делать?.. Он также считал, что нельзя было нарушать печальным известием готовящийся в Бресте праздник. Как бы ни серьезно было несчастье, для семейства Куртисса оно имело лишь второстепенную важность: всего лишь на несколько миллионов меньше, которые к тому же скоро покроются доходами трансатлантической трубы. Не было никакой нужды немедленно уведомлять об этом Эбенезера. Он сам, очевидно, предпочел бы получить известие только после свадьбы. Теперь главная, неотложная обязанность состояла в том, чтобы направить правосудие на след виновного, сообщив о признаниях Петера Мюрфи.
