К таким заключениям пришел Раймунд. Он сообщил их старому управляющему, и оба немедля отправились к судье, чтобы изложить ему под присягой мотивы, заставляющие их считать Тимоти Кимпбелля виновником пожара. Сделав это, Раймунд с копией своего признания отправился к шефу полиции Дрилль-Пита, требуя от него ареста виновного и, по американскому обычаю, публично объявил себя его обвинителем.
Магистрат, узнав обстоятельства дела, тотчас же призвал сыщика, чтобы снабдить его своими инструкциями.
— Тимоти Кимпбелль вчера покинул Дрилль-Пит, — немедленно ответил один человек, — я был на станции железной дороги и видел, как он отправился с восточным поездом.
— В таком случае нам, вероятно, будет несколько трудно найти его, — заметил комиссар, обращаясь к Раймунду. — Но я все-таки предупрежу главное бюро, дав его приметы.
Раймунду приходилось только оставить свой нью-йоркский адрес и ожидать результатов. Позавтракав довольно печально с Иаковом Фрейманом, он вернулся в походное бюро. Там он узнал, что врач, призванный констатировать смерть Петера Мюрфи, велел немедленно похоронить его. Погребение было назначено на девять часов. Раймунд и Кассулэ присутствовали на нем со служащими Куртисса, с муниципальными чиновниками и со множеством горожан, пожелавших выразить бедному Петеру чувства уважения и благодарности за его героическое самоотвержение. В десять часов утра все было кончено, и так как Раймунду нечего было делать в Дрилль-Пите, то он решил немедленно же вернуться с курьерским в Нью-Йорк, где ему важно было, не теряя времени, пополнить недостаток в нефти, причиненный пожаром.
Через час он был в дороге и с горечью думал о том, что готовилось на послезавтра на той стороне Атлантического океана. Кассулэ, видя его таким грустным, попытался его рассеять.
— Господин Раймунд, — сказал он, — помните ли вы, что бедный Петер всегда носил на себе клеенчатый пакет, с которым он никогда и ни за что не хотел расставаться и о содержании которого никому не хотел говорить?
Раймунд кивком головы ответил, что он помнил об этой подробности.
— Ну! — продолжал Кассулэ, — сегодня, убирая его к погребению, мы нашли на нем этот пакет, и я открыл его. В нем был дневник, на каждой странице которого встречалось ваше имя. Не хотите ли прочесть?
Очень изумленный рассказом своего маленького товарища, Раймунд взял тетрадь и открыл ее.
Это было нечто вроде автобиографии, написанной хорошим французским слогом. И вот что было в ней.
ГЛАВА XVIII. Исповедь Петера Мюрфи
Я чувствую, что рассудок мой мутится и я схожу с ума. Это результат привычного пьянства, которому я предался, чтобы забыть свое горе и угрызения совести, я это знаю; я вижу неизбежный конец, к которому ведет меня моя страсть: паралич, идиотство и смерть. Но я не могу более освободиться от нее; она меня держит и господствует надо мной; она докончит свое дело. До тех пор, пока она довершит его, я хочу написать свою исповедь и сказать, в чем состояло мое преступление. Конечно, лучше бы было признаться в этом какому-нибудь судье, так как, быть может, есть еще время поправить его. Но я не смею. Я трус, я боюсь. Боюсь последствий этого признания, страшусь быть посаженным в тюрьму и лишенным водки. Правду узнают только, когда меня не станет, или когда меня больше нельзя будет считать ответственным за свои поступки. Вот почему я это пишу. Я постараюсь, чтобы эту исповедь нашли только после моей физической или нравственной смерти; я берегу ее запечатанной на себе. Я хочу, чтобы настоящий виновник, если он жив, был бы пойман, уличен и наказан. Но я не хочу страдать за его преступление и за свое сообщничество.
Доктор, у которого я был в Бостоне, сказал мне: «У вас, наверно, есть какая-нибудь тайна, которая гложет вас. Берегитесь и, если можете, избавьте свой ум от нее, иначе ваш рассудок когда-нибудь погибнет под этим гнетом».
О, как он все предвидел, этот доктор Сампсон!.. И как я желал бы избавиться от этих угрызений совести, подтачивающих меня!.. Попробуем, раз дело идет тут о моем рассудке. Набросаем на бумагу гнетущие меня воспоминания. Быть может, написав свою исповедь, я получу некоторое облегчение.
Во-первых, несколько слов о моем имени… Меня зовут не Петер Мюрфи, а Пьер Жиме, и я — француз. Я потерял право гордиться этой честью. Первым последствием безумного преступления, в которое я позволил себя вовлечь, явилась необходимость скрыть свое имя и даже национальность. Воспользовавшись тем, что я долгое время жил в качестве наставника в Ирландии, я сказался ирландцем, уроженцем Лимерика.
Я принял имя, очень распространенное в этой стране; я одел на себя фальшивую личину, и, как ядро, влачил свое ложное имя через обе Америки, берясь за многое и не преуспев ни в чем. Я, однако, был рожден для добра, и мне кажется, что мои инстинкты никогда на самом деле не были дурными. Из-за одной только слабохарактерности сделал я зло, из которого, кстати, никогда не сумел извлечь выгоды.
Мой первый школьный учитель, прекрасный человек, заинтересовавшийся мною, как хорошим учеником, отлично заметил этот фатальный недостаток моей натуры: отсутствие воли, инициативы и мужества. «У Пьера Жиме, — говорил он, — всегда прав последний, кто говорит с ним, его судьба — быть постоянно под чьим-нибудь влиянием. Никогда у него не было своего личного мнения. Дай Бог, чтобы он всегда удачно выбирал своих друзей и руководителей…»
Я только что сказал, что был довольно хорошим учеником. Я был способен и восприимчив ко всему, но не имел особого влечения к чему бы то ни было. Я получал в классе награды то за историю, то за географию, то за арифметику, но я не привязался ни к одной из этих наук и меня не тянуло к ним. Какая- нибудь второстепенная причина определяла направление моих стараний в течение года; и ею, по большей части, являлась просто мания подражания, желание сделать то же, что и какой-нибудь из моих товарищей, двойником которого я и делался. При указанной слабохарактерности я более других детей нуждался в умном и твердом руководителе; мне необходима была сильная воля, которая заменила бы мою, и ум, который направлял бы меня по прямой дороге. К несчастью, я рано потерял своих родителей и никто не смог, или не захотел настолько заинтересоваться мной, чтобы заставить меня приложить к делу мои способности.
Я провалился на экзамене на бакалавра. Это был страшный удар моему честолюбию. Этой обыкновенной неудачи, после которой всякий другой, кроме лентяя, старается добиться вторичного испытания, было вполне достаточно, чтобы окончательно лишить меня мужества. Я думал лишь поскорей покинуть свой город, чтобы не иметь свидетелей своего унижения.
Так как тут подвернулся случай получить без всякого университетского диплома место учителя французского языка в маленькой школе в окрестностях Лондона, то я воспользовался им и покинул родину. Затем, вместо того чтобы воспользоваться этим удобным случаем, и выучить основательно иностранный язык, продолжать свои занятия и добиться почетного положения в педагогике, я предался лени.
В течение нескольких лет я прозябал на низших должностях; если я все-таки выучил английский язык, то это лишь благодаря соприкосновению с англичанами без всяких систематических занятий. Через десять лет такой жизни я очутился в Корке, в Ирландии, наставником одного пятилетнего ребенка, которого я учил читать; мне очень плохо платили, и я был недоволен своей судьбой, но не старался улучшить ее. В это время мне удалось оказать небольшую услугу капитану французского судна «Belle Irma». Этого офицера звали Фрезоль. Он заинтересовался мной, сжалился над моей бедностью и, убедившись, что я мог исполнять обязанности бухгалтера и секретаря, предложил мне это место на своем корабле.
Я принял это предложение и уехал. «Belle Irma» был прекрасный трехмачтовый корабль, в водоизмещением шестьсот двадцать тонн, который давно уже занимался охотой на китов; но так как она становилась все менее и менее прибыльной, то капитан Фрезоль решил просто отправиться в дальнее плавание с тем грузом, который он мог найти. Корабль был его личной собственностью, на нем помещалось все небольшое имущество капитана, храбро завоеванное в арктических морях. Теперь ему приходилось плавать в более умеренных широтах, поэтому капитан взял с собой свою молодую жену и маленького четырехлетнего сына Раймунда.
Таким образом, я совершил несколько путешествий в Китай и Японию, затем в Вальпараисо.
Господа Фрезоль были со мной очень добры, и я был бы совершенно счастлив, если бы не один смешной недостаток, навлекавший на меня строгие выговоры и даже более серьезные неприятности.
Я хочу сказать о любопытстве, которое заставляло меня всегда соваться в чужие дела, выслеживать,
