злосчастного образцового камердинера. Достопочтенный Тиррель Смис при падении украсил себе лоб громадной шишкой и, хотя и очнулся, но полное сознание не сразу вернулось к нему.
Сев на полу на том самом матике, с которого его только что приподняли, Тиррель Смис обвел залу полусознательным взглядом своих блеклых голубых глаз, очевидно, нимало не сознавая, что он, так сказать, является прямым виновником всей этой катастрофы, вызванной его холопским усердием предупреждать каждое малейшее желание своего господина. Он совершенно недоумевал, что здесь, собственно говоря, случилось. Но первый проблеск сознания был мыслью о его собственном благополучии. Как только к нему вернулась способность говорить, первое произнесенное им слово было «port-wine», едва еще внятное, а затем уже он медленным, беззвучным голосом заявил о своем желании получить рюмку портвейна.
— Бутылка в буфете налево! — добавил он со свойственной ему практической сметкой, свидетельствующей о том, что его умственные способности нисколько не пострадали.
— Дайте ему, Виржиль, его стаканчик портвейна, да, кстати, по тому же самому случаю, дайте и всем нам по стаканчику! — сказал доктор, не будучи в силах удержаться от смеха при этом типично британском пробуждении к жизни.
Виржиль немедленно отправился в буфетную за упомянутой бутылкой и стаканами и вскоре вернулся обратно, и стал обносить всех вином.
— Выпьем, господа, за наше собственное здоровье! — весело воскликнул доктор Бриэ, — все мы имеем на то полное право после того, что нам пришлось пережить!
Даже и Гертруда Керсэн, и Фатима должны были сделать по нескольку глотков из предложенных им стаканов, особенно после того, как доктор заявил, что это необходимо для подкрепления их сил. Они повиновались и сразу почувствовали себя гораздо лучше и бодрее.
В данный момент весь наличный гарнизон Тэбали был не у дел, и можно было на свободе обменяться впечатлениями.
— Я, право, не знаю, почему мы держим все окна закрытыми? — проговорил Норбер Моони, подходя к одному из окон. — Жара положительно нестерпимая!..
Но едва успел он раскрыть жалюзи и отворить окно, как сильный порыв ветра тотчас же захлопнул и окно, и ставню. Это, конечно, было весьма удивительно, тем более, что все другие окна и двери залы были заперты и сквозного ветра никак не могло образоваться, но вместе с тем, как успел заметить молодой ученый, ветер этот вырывался изнутри наружу, а не снаружи в комнату.
Удивленный таким необычайным явлением, Норбер Моони невольно обернулся назад, чтобы видеть причину, вызвавшую это явление, когда Гертруда Керсэн, подойдя к другому окну, в двух шагах от него, удивленно воскликнула:
— Ах, как это странно!.. Что за удивительный вид!.. Я никогда не видала ничего подобного!.. Как видно, это землетрясение перевернуло все вверх дном! Окрестный пейзаж совершенно неузнаваем!
На этот зов все присутствующие поспешили подбежать к окну и своими глазами убедиться в тех изменениях, о которых только что говорила молодая девушка.
Перемена, происшедшая во всем окрестном пейзаже, была действительно поразительная. Вместо дикой песчаной равнины, кое-где чуть заметно холмистой вблизи подножия пика Тэбали, столь привычной для жителей обсерватории, они видели теперь перед собой дикий хаос неприступных гор самого угрюмого, неприветливого и сурового вида. Казалось, будто вся почва была взрыта под влиянием неимоверных усилий подземных сил, взрыта, разбросана, переворочена, громадные скалы нагромождены друг на друга, так что между ними образовались страшные пропасти и зияющие ущелья. Все эти горы и скалы отличались удивительным обилием трещин и расщелин и непривычным разнообразием красок: местами виднелись ярко-красные пятна, местами желтые, но бледно-голубой и фиолетовый цвета являлись здесь преобладающими тонами в различных окрасках и переливах этих гор и скал, в которых перемешались все цвета радуги как-то пестро и дико, но отнюдь не гармонично. В глубине всех этих ущелий, рытвин и оврагов можно было видеть потоки разноцветной лавы, подобные тем, какие можно видеть на верхних скатах Этны и Везувия. Кроме того, при более тщательном осмотре этих скалистых гор, громоздившихся над ущельями, оказывалось, что почти все они представляли собой род глубокой воронки, то есть имели вид настоящих кратеров отживших, уже давно потухших вулканов.
Такого рода кратеры встречались здесь на каждом шагу самых разнообразных видов и размеров: были такие, что достигали почти невероятной вышины, другие были едва выше маленьких сопок или холмов. Местами они теснились друг к другу, стоя бок о бок, — местами были раскиданы на более или менее значительном друг от друга расстоянии, начиная от десяти-двадцати и до ста метров промежутка, на всем видимом для глаза пространстве ограничивая горизонт, казавшийся весьма обширным. Но каково именно было расстояние от линии горизонта до обсерватории, было весьма трудно определить вследствие чрезвычайно странного оптического явления: наиболее отдаленные скалы и горы вырисовывались с точно такой же ясностью, как и ближайшие, со всеми их мельчайшими подробностями и особенностями!
Вместо того, чтобы постепенно сливаться, уходя в даль горизонта, эти скалы и горы вставали на самом краю неба в точно таких же резких, ярких красках и очертаниях, с теми же самыми рельефами, как если бы они стояли тут, в каких-нибудь десяти шагах от зрителя.
Другим, не менее любопытным явлением было еще то странное обстоятельство, что тени, ложившиеся от всех этих скал и вулканов под ослепительно ярким светом, заливавшим всю эту местность, вырисовывались так же ярко и резко, как и сам предмет. Они ложились точно громадные чернильные пятна без малейших оттенков или полутонов.
Пейзаж, какой представился в данный момент, носил какой-то ужасающе мертвенный характер, более мрачный, чем любое кладбище при бледном свете луны, светящей сквозь туман, а между все было залито ярким дневным светом. Но нигде ни в чем ни малейшего при-знака жизни! Ни птички, ни куста, ни деревца, ни даже чахлой бледной травки! Ни ручейка, ни озера, ни даже простой лужицы! — ни малейшего шороха или какого-либо живого звука. Какая-то мертвая, подавляющая тишина. От всего этого веяло чем-то безнадежным, каким-то безотрадным одиночеством, безжизненной, мертвой пустыней, веяло разрушением и смертью.
Еще одна невероятно странная особенность придавала этой картине нечто еще более фантастическое и вместе наводящее безотчетный страх. Несмотря на то, что солнце было почти в зените и бросало свои раскаленные огненные лучи на этот безотрадный, бесплодный хаос, все небо было усеяно бесчисленными звездами, которые испещряли, точно белые гвоздики, темный, почти черный свод неба. Это поразительно мрачное зрелище производило такое же неприятное впечатление, какое производят во время похорон зажженные вокруг гроба свечи среди белого дня…
Что же касается махдистов, осаждавших пик Тэбали и обложивших его со всех сторон кольцом многочисленных лагерей, земляных укреплений, батарей, то от всего этого не осталось иследа… Казалось, последняя катастрофа разом поглотила палатки, людей, орудия и животных, словом, все, что только оставалось живого на поверхности земли в этом месте.
Но более всего удивительным была та необычайная высота, с которой теперь приходилось нашим приятелям обозревать окрестность. Оставалось предположить, что вся почва равнины осела, опустилась на громадную глубину вокруг подножья пика в момент катастрофы, а пик Тэбали в то же время вынесло далеко вверх. Такое впечатление получалось у каждого из обитателей обсерватории, глаз которых уже давно успел привыкнуть к вертикальному расстоянию от полутораста до тысячи шестисот метров, отделявшему их от долины. Теперь же получалось такого рода впечатление, как будто они находятся на высоте по меньшей мере трех или четырех тысяч метров, если еще не более того.
Эти наблюдения, неполные для одних, непонятные и ничего не говорящие для других, схваченные на лету одним небрежным взглядом третьими, тем не менее повергли всех жителей обсерватории в глубокое недоумение и удивление, но никто не произнес ни слова, все молчали. Казалось, все они не могли верить своим глазам и доверять своему пониманию, им будто не хватало глаз и внимания, чтобы все хорошенько разглядеть и вникнуть в смысл того, что они видели перед собой.
Вдруг Норбер Моони, как бы внезапно осененный какой-то мыслью, кинулся к выходным дверям. Он выбежал на эспланаду, но едва сделал два-три шага, как тотчас же почувствовал невыносимое чувство удушья. Легким его недоставало воздуха, кровь прилила к вискам, ему сделалось дурно, он пошатнулся и чуть было не лишился чувств, но поняв, что еще одна секунда, — и он задохнется, молодой ученый из последних сил бросился назад в обсерваторию.
