насыпи с Тилем, он отвел его в сторону, подальше от моих ушей, и долго с ним калякал, не обращая на меня никакого внимания. Теряясь в догадках, я тоже молчал с сердитым видом, но у развилки поневоле пришлось взяться за дело всерьез.
— Итак, — свирепо потребовал я у Голиаса, — куда теперь?
— Только сюда, — ответил он, указывая налево. — Другие пути тебе заказаны.
— А, катись ты! — рявкнул я. — Захочу — сверну направо, а захочу — и обратно вернусь.
С этими словами я оглядел простиравшуюся перед нами топь. Стоя на пригорке, мы могли обозревать ее от одного края до другого, но сколько я ни напрягал глаза, высившейся посередине крепости нигде не было видно. Чертыхнувшись, я хотел было устремиться направо, навстречу утреннему солнцу, однако не в силах был шевельнуть и мизинцем.
Я знавал людей, утверждавших, что они физически не в состоянии принудить себя взойти на крутой мост. Хотя прочность постройки не вызывает у них сомнений, ничто, по их словам, не заставит их подняться так высоко в воздух. Я воспринимал эти рассказы с недоверием, но теперь ничего не оставалось, как убедиться в их правдивости на собственном опыте. Случившееся тем более меня обескураживало, что сам я стоял как вкопанный на твердой почве, оцепенело уставясь в пространство перед собой. Удивительнее всего было то, что я как будто лишился способности предвидеть собственные действия. Меня охватила паника: что же это — выходит, мне больше не суждено собой распоряжаться? Развернувшись лицом к топи, я по-прежнему не владел своей волей. И только скосив глаза налево, в сторону дороги, ведущей к западу, почувствовал, что ко мне возвращается уверенность в себе.
— Таково предначертание Оракула, — пояснил Голиас. — Твои собственные планы на будущее должны совпадать с повелением Делосца.
— Да какая, в конце концов, мне разница, куда идти?
Высвободившись из невидимых тисков, я с облегчением перевел дух, однако притворился, будто делаю выбор самостоятельно, а не по глупой указке.
— Далеко ли до этой самой Иппокрены, и, когда я туда доберусь, чем прикажете заняться?
— Отвечу сначала на последний вопрос, — строго проговорил Голиас. — Иппокрена — это источник.
— Источник? Ладно, пускай так. Я должен отпить из него глоток, или достаточно просто полюбоваться на свое отражение?
По лицу Голиаса было совершенно ясно, что моей шутливости он поощрять не намерен.
— Ты сделаешь из источника три глотка — если, конечно, сможешь их сделать и если вообще сумеешь туда добраться.
— Идет! — окончательно развеселился я при виде насупленных бровей Голиаса. — А скажи, с какой стати мне вообще надо хлюпаться в этой самой Поколене?
— А с такой стати, чтобы ты не прозябал всю свою жизнь слизняком с ничтожной душонкой! — взревел Голиас. Мне все-таки удалось задеть его за живое. — Слушай, Шендон. Ты получил это предписание не случайно: в тебе угадали подходящего человека. Разве не ты говорил мне однажды, что пробовал как-то сочинить песню?
Пришлось сознаться:
— Пробовал, да только ничего не вышло.
— Ты не обладал умением, но это дело поправимое. Тут помогает Иппокрена. Первый глоток наделяет даром памяти: ты уже никогда не забудешь всего того, что видел и слышал в Романии, какие поступки здесь совершил. Со вторым глотком тебе как бы вручается обратный пропуск: ты всегда сможешь сюда вернуться. Третий глоток превратит тебя в творца: Иппокрена станет твоим напитком — качество гарантируется по усмотрению, высший предел не оговаривается.
Я мысленно просмотрел перечень.
— Для пропуска, говоришь, достаточно двух глотков? А сколько требуется для получения гражданства?
— Можешь не волноваться, — успокоил меня Голиас. — Гражданство близ Иппокрены получают либо в момент рождения, либо уже никогда… Что касается второго твоего вопроса, далеко ли туда добираться, — помочь ничем не могу. Я, разумеется, бывал в тех краях — и не раз, но путь к Иппокрене исчисляется не в милях. На этом указателе, кстати, тоже никаких цифр не выставлено.
Я взглянул на придорожный столб. На прибитых к нему стрелках, обращенных острием на запад, было написано:
Озеро Эшеров
Темная Башня
Пещера Гнипахеллир
— Про Иппокрену тут ни слова не говорится, — запротестовал я.
— Какая тебе разница? Помни только об одном: лишь бы не заблудиться, — хладнокровно заметил Голиас. Его черствость еще пуще разожгла во мне чувство обиды.
— Понятно. Нам с тобой, значит, не по пути?
— Шендон, об этом и речи не может быть, — отрубил он, раздосадованный моей настойчивостью. — Сколько раз тебе твердить! Это странствие каждый должен совершать в одиночку.
Мне почудился в его словах намек на нежелательность того, чтобы посторонние совались в его дела, и я, двинувшись в путь, с оскорбленным видом бросил ему через плечо:
— Ладно, приятель, пока!
Голиас удержал меня за полу.
— Мне очень жаль, Шендон, что ты никак не возьмешь этого в толк. Погоди минутку. Я пообещал Тилю вытащить его из одной нешуточной заварушки, которую он сам затеял, и если меня прямиком не отправят за решетку — я постараюсь к тебе подскочить. Авось еще свидимся.
Голиас протянул мне руку — и я коснулся ее брезгливо, словно боялся запачкаться.
— Вот и чудненько поладили, — съязвил я напоследок.
На том мы и расстались. Сердито шагая вперед, я все больше мрачнел. В Романии я не раз сталкивался с трудностями и преодолевал их сам, хотя это и удавалось мне только по воле случая. Союз с Голиасом стал представляться мне главной опорой существования. И вот ни с того ни с сего — он меня предал. Удивление боролось во мне с негодованием. Я все еще не верил случившемуся: в голове никак не укладывалось, что дружба наша распалась сразу после достигнутой совместными усилиями победы — ведь нам обоим изрядно пришлось повозиться с бедолагой Джонсом. Именно на свадебном торжестве Луция я впервые так остро ощутил радость прочного товарищества, скрепленного крепким пожатием дружеской руки.
И вдруг — без всякой видимой причины — мы сделались чужими друг другу. Горечь вытеснила все другие чувства. Особенно тяжело было вспоминать, как я без промедления откликнулся на просьбу Голиаса о помощи, а ведь он, заметим, был мне едва знаком тогда… Теперь подмога требовалась мне: путешествие, по его же уверениям, мне предстояло непростое — и как же он меня подвел!
Я проклинал его на чем свет стоит за двуличие, а себя — за излишнюю доверчивость. Голиас сделался для меня воплощением безупречной честности, но теперь выяснилось, что это совсем не так. Это печальное открытие обесценило все мои приобретения в Романии, очевидно, мнимые. Отныне я был готов подозревать всех и каждого. Оживший во мне былой скептический дух вволю потешался над моей же легковерностью. Казня себя и терзаясь мучительным стыдом за недавнюю наивность, я в то же время не мог отделаться от тяжелого, гнетущего сознания невозвратимой утраты. Новообращенному разочарование дается куда труднее, чем тому, кто никогда не знал никакой веры.
Быстрая ходьба была единственным средством дать выход накопившемуся неудовольствию — и я шел, не сбавляя темпа, изредка останавливаясь только для того, чтобы перекусить. Поглощенный своими переживаниями, я мало обращал внимания на окрестности и почти не замечал того, кто или что еще, кроме меня, передвигается по дороге. Когда ближе к полудню меня догнала какая-то запряженная лошадьми повозка, я, не глядя, посторонился, желая пропустить ее вперед.
— Эй, на козлах! Остановите карету, пожалуйста, — послышался женский голос.
Я упрямо шел дальше, не желая поворачивать головы, но женщина окликнула меня:
— Простите, сэр, эта дорога ведет к Готаму?
— Спросите кого-нибудь другого, — с неохотой отозвался я. — Я знаю только, что это где-то там, по ту
