присел на корточки и покачал головой.
— Еще нет, — сказал он, обнимая Маргариту за плечи, когда увидел, что она вздрогнула. — Ты замерзла?
— Земля сырая. — Она немного двинулась, а он, воспользовавшись этими словами, усадил ее себе на колени. — Ты окончательно рехнулся? Что ты делаешь? — прошептала Маргарита, бросая на него гневный взгляд и одновременно обнимая рукой за шею, чтобы не упасть.
— Я всего-навсего пытаюсь уберечь тебя от простуды. — Он прижал ее к груди. Ее близость пьянила его, толкала на необдуманные поступки. Даже мысль о том, что их могут обнаружить, распаляла его страсть. — А что, у тебя есть какие-то другие предложения? В конце концов, надо же нам чем-то заняться, чтобы скоротать время.
— Ты действительно сумасшедший, — яростно прошипела Маргарита. — Ты делал мне самые несуразные предложения с того самого вечера, когда я имела несчастье с тобой познакомиться. Ты без конца говорил о любви и поцелуях и о том, что мы похожи, как две горошины в стручке, хотя любому ясно, что у нас нет ничего, абсолютно ничего об…
Он заглушил ее протесты поцелуем и, обеими руками прижав ее нежное тело к своему, повалился на влажную траву.
В ту же секунду их тела словно слились в одно, их руки ласкали, гладили, ощупывали, их рты ненасытно впивались один в другой, словно они хотели поглотить друг друга в порыве страсти, которому невозможно было противостоять.
Маргарита была права. Он был ненормальным. Оба они были ненормальными. Хервуд мог в любой момент наткнуться на них. Но Томасу было все равно. Его это ни капельки не волновало.
Губы Маргариты приоткрылись под его губами, и он немедленно просунул язык ей в рот, где он встретился и вступил в поединок с ее языком, отчего Томас почувствовал себя так, будто его пронзила молния. О Боже! Она была всем, что он рисовал себе в мечтах, что искал все эти годы в бесконечной веренице пустых незапоминающихся женщин, проходивших через его руки.
И она была недостижима. Леди с сердцем и душой распутницы. На несколько ступенек выше его по происхождению. Гражданка страны, находящейся на грани войны с его собственной. Принадлежащая миру, который навсегда останется ему чуждым, несмотря на то, что у себя в Филадельфии он добился и положения, и богатства. Их разделял не обычный океан, а океан различий, несоответствий, несовместимостей, который не переплывешь ни на одном судне.
Но он хотел ее. Господи, как же он хотел ее. Как нуждался в ней.
Он провел руками ей по позвоночнику, ягодицам, прижал пальцы к углублению между ногами, досадуя, что складки ее накидки мешают движению его пальцев. Она задвигала бедрами, и его возбужденный член почувствовал вес ее тела. Он окончательно утратил способность соображать и перенесся в мир физических ощущений.
Потом, сквозь угар страсти, он почувствовал, что тело Маргариты начало подрагивать, и осознал, что она больше не целует его, а, подняв голову, смотрит на него с дьявольской ухмылкой, похожей на ухмылку гнома, укравшего горшок с золотом. Она не просто улыбалась, она хихикала, как ребенок, задумавший какую-то проказу.
— В чем дело? — Подняв голову, он легонько укусил ее за подбородок.
— Ни в чем, Донован. — Она сжала руками его голову. Ее волосы цвета темной меди свесились вниз, как занавес, так что теперь он мог видеть лишь ее прекрасное лицо прямо над своим. — Мне просто пришло в голову, что если Ральф решит пошарить в этих кустах, его может хватить удар. Это сильно осложнит твои планы, зато будет как нельзя больше соответствовать моим. Ах, Донован, какая же мы с тобой ужасная пара.
— Озорница, — прохрипел Томас и бесцеремонно толкнул ее, повалив на спину, а сам, встав на колени, подполз к просвету в кустах, чтобы посмотреть, не ушел ли наконец Хервуд. Дорожка была пуста.
Он обернулся, собираясь сообщить об этом Маргарите, и тихо выругался.
Она тоже исчезла, оставив его в одиночестве восстанавливать душевное равновесие и решать вопрос, что же, во имя всего того, что Пэдди Дули назвал бы святым, делать дальше.
ГЛАВА 10
Все пути к отступлению, как говорится, у меня отрезаны.
«Меня никогда не переставало изумлять, как далеко может завести природная глупость человека, претендующего в глазах других на сообразительность и рассудительность. Я согласился на участие в этом проекте ради того, чтобы заработать деньги для моих дорогих Виктории и Маргариты. Нет… прекрати это. Позволь этому жалкому глупцу быть честным в последний раз, хотя бы с самим собой.
Я поступил так потому, что этого требовало мое проклятое самолюбие, — мне очень хотелось почувствовать себя, наконец, настоящим мужем и отцом, способным позаботиться о своей жене и ребенке, а не нищим, живущим на средства жениного отца. В. Р. сказал, что вложение абсолютно надежное и мне надо только найти еще пятерых, каждый из которых сделал бы вклад, равный тому, что сделал я, заняв деньги у В. Р. И я послушал. Каким же я был дураком — поверил, не обратив внимания на то, что подсказывала мне интуиция.
Вначале все было хорошо, даже слишком хорошо. Но вчера все лопнуло, как мыльный пузырь, раньше времени, раньше, чем я успел предупредить своих друзей, чтобы они продали акции, раньше, чем успел получить состояние, которое, по моему убеждению, уже шло мне в руки.
Теперь мы все в большой беде и вина за это лежит целиком на мне. Как мне смотреть в лицо этим беднягам, вложившим деньги по моему совету и теперь вместе с семьями оказавшимся на грани нищеты? Где мне взять деньги, чтобы спасти их? Как смотреть в глаза сэру Гилберту? Моей дорогой жене? Моему любимому котенку Маргарите? И себе самому?
В. Р. может позволить себе такую потерю. Вдобавок я должен ему десять тысяч. Таких денег у меня нет. И никогда не будет. Я встречаюсь с ним сегодня. С ним и с другими. Клуб. О Господи! Быть доведенным до того, чтобы рассматривать возможность более тесных связей с этими негодяями.
Но я пойду. Я выслушаю, что они скажут, хотя, боюсь, на сей раз речь пойдет не о вложении денег, а о более серьезной интриге, к участию в которой они хотят привлечь и меня.
Глупец! Глупец! Сейчас, когда я пишу эти строки, у меня дрожат руки. Я ведь все время знал, что там замешаны какие-то более сложные расчеты. Они говорят об Амьене. Говорят о болезни Питта. О пятнадцати миллионах англичан, сражающихся против сорока миллионов французов. Я слышу их рассуждения. Понимаю их смысл. Что если Питт вскоре умрет? Они хотят сделать из меня убийцу, наемного убийцу. Шестьдесят тысяч фунтов за меткий выстрел. Я знаю, о чем они попросят, что предложат. Всегда знал, что им нельзя доверять. Осмелюсь ли я написать это слово? Да, мертвецу нечего бояться.
Предательство.
Позволяет ли мне мой страх и мой стыд выслушать все, а потом сказать» нет «? Смогу ли я отвергнуть их предложение и донести на них? Могу ли я пойти на такой риск? С другой стороны, смогу ли я, ради собственного спасения и спасения своих друзей, сделать то, о чем они попросят, и потом спокойно смотреть в доверчивые глаза моего милого котенка? Есть ли у Лунного человека моей сладкой Маргариты сердце? А душа?
Солнце садится. Всходит луна. Я должен идти. Другого выхода нет. Я должен сказать им» нет «. Должен! О боже, всемилостивый мой Боже, дай мне силы идти прямо. Ведь есть же у меня мужество».
Дочитав до конца эту последнюю запись отца, сделанную им за день до смерти, Маргарита закрыла тетрадь и вытерла дрожащими пальцами мокрые щеки. Часы в холле начали отбивать три часа, а она все еще не могла уснуть. Томас слишком многое сказал ей сегодня вечером, дав пищу для размышлений, и слишком о многом догадался. Какой уж тут был сон. Предательство. Из объяснений своих учителей и из прочитанных книг Маргарита знала, что Питт был единственным, кому англичане доверяли свое будущее в те страшные дни, когда их острову угрожало французское вторжение. В атмосфере царивших тогда в стране паники и страха Питт был олицетворением национального единства и решимости.
Слава Богу, что он жил в то время, что сумел привлечь в союзники Англии Россию, Австрию, Швецию, что сплотил людей и в результате стал свидетелем победы Нельсона в Трафальгарской битве и обуздания амбиций Бонапарта. «Пробыв шесть часов хозяевами Ла-Манша, мы станем хозяевами мира», — хвастливо
