Розалин Майлз
Беллона
Белла, Беллона, Белладонна…
Любовь отлетела в слезах, оставила мою жизнь.
И место Купидона занял другой отрок-убийца, юный бог Марс.
Но прежде бога идет Magna Mater, великая матерь, великая богиня, великая всеобщая мать.
И прежде Марса была Беллона, великая богиня войны, мать, сестра, жена, вестница самого Марса.
Вы о ней не слышали?
Ха, чему теперь учат в школе?! Беллона — это та, кто слышит первый шорох пробуждающейся войны и скликает своих воинственных сынов.
Беллона, царица войны, первая ступает на поле битвы. Беллона собирает Марса на рать, опоясывает мечом и вручает щит, заговаривает от поражения и привораживает победу. Беллона оплакивает павших вместе со своими жрецами-гладиаторами, героями, пережившими бессчетные смертные поединки.
Ныне я — Беллона.
И Марс — мое единственное дитя; о да, месячные пришли еще до конца недели, и, нет, я не зачала ребенка. Жалею ли я? Только когда на сердце тоскливо, ночь холодна и одинока, а поутру хочется крошечной улыбки, а не сыра и эля.
Но я жалею, что единственным моим порождением оказалось это дитя по имени война, что меня принудили стать матерью битв, войны между Испанией и Англией, величайшей битвы, какую знает история. И этим мне тоже удружила кузина Мария, это все по ее милости. Она, она посеяла зубы дракона, она разрушила храм мира, все потому, что была слепая и безмозглая.
Безмозглая, но сильная — сильная, как ослепленный Самсон в Газе, моловший в доме узников[1]. Как и великий израильтянин, она обладала сверхъестественным даром, даром разрушения.
Дщерь раздора, рожденная во время войны, вскормленная раздорами, словно инкуб, — вот кто она была.
И с собою она приносила разлад, это была ее стихия, в которой она двигалась, расцветала, жила. Она не желала, не могла прекратить заговоры, отказаться от попытки науськать на меня других католических владык. И так моя песенка «Уйди, любовь» сменилась чередой нескончаемых военных маршей.
Белла, Беллона, Белладонна.
Белла, прекрасная, ведь я была прекрасна, когда Робин меня любил.
Беллона, ибо я стала богиней войны.
Белладонна, белена — та, чья красота была отравленной, моя отрава и моя беда, причина войны, охватившей весь мир, — проклятая сонная одурь, Мария…
Arma virumque cano…[2].
Армия, оружье и мужи.
Армия, Армада, Армагеддон.
Ибо Филипп, гниющий в Испании, по-прежнему меня любил той любовью, которая зовется смертельной ненавистью.
Глава 1
Норфолк поплатился за свои грехи головой, а мне не пришлось расплачиваться за свои телом, я избегла участи Евы, мои месячные подтвердили, что я не жду ребенка. Но я расплачивалась, о, я расплачивалась, будьте уверены! Из-за этой измены я лишилась Робина, утратила душевный покой в собственном королевстве, и с тех пор меня повсюду преследовал» зловещий шепот: она или ты, ее жизнь или твоя…
Вышла бы я за Робина? Он не был королевского рода, и моя кровь восставала против этого союза: орел берет орлицу, львица делит ложе со львом.
Мои лорды не потерпели бы Робина, они бы так или иначе его растерзали. Однако ни закон, ни обычай не препятствовали нашему браку — мой отец женился на женщинах много ниже себя. Робин был царственен от природы, а на примере сестры Марии я видела, что значит вручить свою судьбу мужчине, царственному только по имени!
И прав был Мариин посланник, шотландский лэрд Мелвилл: я просто не желала отдавать мужчине главенство над собой и своим королевством, раз могла быть сама королем и королевой. Да, отчасти это верно, слишком много я видела женщин, страдавших под грубым мужским гнетом. Но, думаю, я бы всегда правила Робином, а не он мною, он всегда любил меня, а те, другие, никогда не любили своих жен. Боялась ли я рожать? Еще бы! Конечно! Как все женщины. Но этот страх не мешал им делить с мужчиной постель. Хотела ли я делить постель с Робином? Еще бы! Конечно! Конечно!
Как все влюбленные, я полагала, я верила, что могу принадлежать и ему, и себе. Но никогда я не могла бы принадлежать и ему, и Англии. Когда Англия взывает, осаждаемая со всех сторон псами вроде Норфолка, вампирами вроде Марии, кто должен отдать за нее свою кровь, как не я, чьи нервы, кости и жилы должны трещать и рваться ради нее, как не мои, чье сердце должно разбиться, как не мое?
Тот, кто утверждает, что страдание облагораживает, никогда не страдал по- настоящему.
Мой мир и люди в нем стали не правдоподобно уродливыми. Я словно впервые их увидела: страшного хромого нищего, одноглазую старую каргу, увечных, беззубых, рябых, слюнявых дураков, делающих под себя идиотов, чумных крыс, повешенных собак. Я стала угрюмой, крикливой, раздражительной и, когда на меня находило, металась, как флюгер, от злобы к тоске. И в таком состоянии изображать любвеобильную девицу, притворяться невестой на выданье? Возможно ли?
Англия ожидает…[3].
О, как это было трудно! Однако мое тело должно было по-прежнему служить Англии — новые козни маразматика Папы и его прихвостня Ридольфи вынуждали искать союзников в Европе, которая заметно охладевала к нам с каждым днем. Что мне оставалось, кроме как строить глазки возможным женихам, завлекать их всеми правдами и не правдами?
И это было еще не самое страшное в моем чистилище.
«Она посягает на ваш трон — на вашу жизнь».
Объединенный страхом за мою жизнь, парламент устами своих ораторов требовал Марииной крови, требовал уничтожить «чудовищного дракона, вместилище всякого зла». А я, хоть и желала ей смерти, не могла стать ее палачом.
Кажется, я одна во всей Англии видела опасность: какой будет ее смерть, такой будет и моя; тем, кто разделается с ней, ничто не помешает так же поступить со мной! И того они не видели, самоуверенные, надутые мужчины, что всякий удар по Марии придется и по ее сыну, маленькому Якову, кому я, ради Англии, покровительствовала больше, чем просто крестнику.
В одиночку стояла я в ревущей палате общин, средь разверстых ртов, из которых несло кислятиной и цареубийством, в одиночку отражала рвущуюся из всех глоток злобу.
— Что? — орала я. — Отдать на растерзание коршунам голубку, прилетевшую ко мне искать защиты от бури?
— Тогда идите замуж! Замуж! — лаяли они.
Боже, неужто мне никуда от этого не деться?
«Что я могу предложить?» — вопрошала я вечерами зеркало и вздрагивала от его честного ответа. Унылая старая дева на исходе четвертого десятка, чей первый цвет облетел, кожа поблекла от переживаний, пожелтела от ночных слез, отмечена роковыми черточками, горькими морщинами вокруг рта — рта, в котором недостает многих зубов, а те, что остались, желтеют, невзирая на все мази и порошки из арсенала Парри, золотые зубочистки, полоскание белым вином, уксусом и медом…
Притом же товарец был теперь подпорченный, фарфор с трещинкой. Ибо нетронутой меня уже никак не назовешь. Однако изъян этот незаметный… Осмелюсь ли я назвать себя, как говорят поднаторевшие в этих делах французы, demi-vierge, что буквально означает полудева, а другими словами — гулящая девка?
Не девственница и не женщина?
Уж не говоря про другую трещину, про мое разбитое сердце. В тот вечер я пыталась поговорить с Робином.
