краснокожих, считает, что в этом случае душа воина гибнет.
— Интересно, что бы он предпринял, если бы в мои намерения действительно входило поступить так, как я сказал?
— Он предпочел бы сдаться в плен.
— Он один?
— Он один… Уфф, уфф! Значит, вы думали, что все его воины должны сдаться вместе с ним?
— Да, все!
— А разве вам не хватило бы его одного?
— Нет, мне нужны были они все, ты скоро поймешь почему.
— И ты всех их заполучил?
— Да.
Он опустил голову и с отчаянием в голосе сказал:
— Увы, все мои надежды погибли! Даже если бы мне и удалось отсюда бежать, я не смог бы спасти Вупа-Умуги и его воинов.
— Да, это так. Во-первых, ты не знаешь, где его искать, а во-вторых, Нале Масиуф помочь тебе ничем не сможет.
— Как вы поступили с ним и его воинами?
— Я, конечно, мог бы тебя обмануть, потому что никакой необходимости в том, чтобы я тебе это говорил, нет. Однако я не стану от тебя это утаивать. Они вернулись к своим вигвамам.
— Уфф! Так ты был настолько добр, что вернул им свободу?
— Нет, до такой степени добрым я не был. Признайся, что подобная доброта была бы самой большой глупостью, которую я мог бы совершить.
— Почему?
— Я бы взял с этих людей обещание тотчас же повернуть своих лошадей и ехать домой.
— Они бы его дали.
— Но не сдержали бы!
— Ты им не веришь?
— Я не верю ни одному команчу!
— И мне тоже?
— Пожалуй, только к тебе я могу испытывать хотя бы какое-то подобие доверия, потому что ты знаешь о добром большом Маниту и веришь, что он наказывает за неправду и предательство.
— Как же так — ты не дал им свободу, но говоришь, что они вернулись домой?
— Как пленные!
— Чьи?
— Белых драгун. Они отправились обратно и взяли команчей с собой.
— Связанных?
— Да.
— Но они их убьют!
— Нет. Их капитан дал мне слово сохранить команчам жизнь.
— Он его сдержит?
— Да, и я в этом нисколько не сомневаюсь.
— Но их, по крайней мере, ограбят!
— Ограбят? Но что ты понимаешь под этим словом? Разве не вправе победитель распоряжаться по своему усмотрению имуществом побежденного?
— Даже у христиан?
— Даже у нас, потому что вы нас вынудили поступать с вами так же, как вы поступаете с нами. Вы, как коршуны, лишаете нас не только всего имущества, но и жизни. И если мы вам дарим жизнь, то вы должны знать, что это столь великая милость, что большего вы от нас требовать просто не имеете права.
— Так, значит, белые солдаты заберут у команчей все, что у них есть?
— Не знаю, все ли, но оружие и лошадей точно.
— И как же команчи будут обходиться без лошадей и оружия?
— Это уже их забота. Вы сами выкопали топор войны; ничего подобного не произошло бы, если бы у вас не было коней и оружия. Конфискуя их у вас, мы не совершаем никакого грабежа, потому что это наша законная добыча, и одновременно мы заботимся о том, чтобы вы не были в состоянии тотчас же снова нарушить мир.
— Значит, Вупа-Умуги и его воинов вы тоже лишите лошадей и оружия?
— Вполне возможно.
— Уфф! Это плохо!
— Да, для вас это плохо, но вы ничего иного и не заслужили. Подумай о себе! Тот, кто курил с тобой трубку мира и обещал тебе не приходить в твой вигвам с оружием в руках, а потом вдруг является в него с большой шайкой, чтобы отобрать у тебя вигвам, а заодно и жизнь, заслуживает гораздо большего, чем просто лишение его мустанга и оружия. Я думаю, ты согласишься с этим.
Тяжело вздохнув, он согласился:
— Тогда ты возьмешь мое ружье и моего коня!
— Нет, вот этого я как раз и не сделаю. Ты мне симпатичен. Вот почему, несмотря на всю твою сегодняшнюю враждебность ко мне, я не перестану считать тебя своим другом. Ты сохранишь то, что имеешь. И в отношении Вупа-Умуги и его индейцев я постараюсь сделать так, чтобы с ними тоже обошлись хорошо. Но в конце концов это будет зависеть прежде всего от того, как они сами поведут себя по отношению к нам.
— А как они должны себя повести? Они воины и будут защищаться.
— Как раз это было бы крайне нежелательно. Как только с нашей стороны прольется кровь, чего мы, естественно, не хотим, они уже не смогут больше рассчитывать на дружеское к себе отношение. Я все же надеюсь, что мне удастся убедить вождя в том, что сопротивление бессмысленно. Надеюсь, что он с большим пониманием отнесется к моим аргументам, чем ты.
— Чем я? — уязвленно переспросил он.
— Да. Я хотел максимально облегчить твое пребывание в плену, взамен потребовав от тебя лишь обещания, что ты не сбежишь. Ты отказал мне в этом, потому что не понял, что твое бегство в лучшем случае будет для вас бесполезно, а скорее всего принесет прямой вред. То есть ты сам вынудил меня быть с тобой суровым.
— Я не дал обещания, потому что я еще не знал тогда того, что знаю теперь.
— Значит, ты понял, что вашим воинам никто не в силах помочь?
— Да.
— Выходит, еще есть время дать обещание.
— И я его даю.
— Хорошо! Однако подумай также о том, что своим поведением ты можешь принести пользу или навредить не только себе, но и всем людям своего племени. Все, что ты совершишь — плохое или хорошее, — зачтется также и всем им. Если ты не сдержишь своего слова, наказанию будешь подвергнут не только ты, но и твои соплеменники!
— Я его не нарушу!
— Но что будет порукой твоему слову?
Он посмотрел на меня вопросительно, и тогда я пояснил:
— Я могу положиться на слово, данное христианином, но на обещание краснокожего — нет.
— Но ты же веришь Виннету?
— Да, во всем, но он — исключение, к тому же я знаю, что в душе он чувствует себя христианином.
— Если ты возьмешь у краснокожего воина в качестве залога его амулет, то он должен будет сдержать данное им слово.
— Не забывай, что я тебя знаю очень хорошо, и мне известно, что ты не веришь в силу амулетов.
— Тогда я выкурю с тобой трубку клятвы!
— Нет, и это не может для меня служить гарантией верности твоих слов. Ты уже курил трубку со мной и
