– … Дай мне Веронику и магнитофон. На три дня.
– Не дам! – Дурдыкин взвился. Неужели же Коляня думает, что журнал занимается исключительно медициной, а читатели только и жаждут читать про опухоли и про фанатиков, которые якобы умеют лечить? Есть еще физика, есть (да-да, все еще модная!) кибернетика, есть географические открытия – мало ли в науке интересного?! Вероника же будет сегодня прослушивать песни острова Пасхи, о них и напишет. Вероника занята. Вероника при деле. «Ладно, ладно», – сказал Коляня; он посулил Дурдыкину небольшую опухоль. Где-нибудь на печени. Запоет ли тогда Дурдыкин песни острова Пасхи и что вообще он тогда запоет?.. Молоденькая журналистка Вероника в их распрю не лезла и только улыбалась, лишнего не сказав. Ясное дело, она предпочла бы не сидеть в редакции, а двигаться, удрав дня на три, хотя бы и на съезд врачей. Не закрепленный ни за кем, переносной магнитофон появился в отделе недавно, но Вероника освоилась с ним быстрее и лучше других.
Машинистки застучали вдруг обе разом.
– Да потише вы! – вскрикнул Дурдыкин.
– … Очень важно, – продолжал Коляня, –
– Я тебя убью! – заорал Дурдыкин.
Все смеялись. Веронику Дурдыкин не дал. Коляня двинулся к завотделом. Зав был также непрошибаем.
– Нужно и необходимо, – бил в точку Коляня, – чтобы о съезде врачей для журнала был сделан подробнейший очерк.
– Ну и сделай.
– Я собираюсь там выступать. Не писать же о самом себе.
– Но почему именно Вероника?
– Уже писала о врачах – пусть напишет еще. Дайте же девочке свою тропинку.
Зав, посмеиваясь, не уступил, хотя Коляня и ему пообещал опухоль на печени. Он всем ее обещал. Нервничал.
Аудитория из двух сотен врачей сидела солидно и слушала внимательно, однако Коляня, примчавшийся, уже обнаружил, что основной разговор перенесен на завтра и послезавтра. Томясь, слушал Коляня доклад за докладом. Тема сегодняшнего заседания казалась ему издевательской: успехи онкологии в борьбе с кожным раком. Начали за здравие. По мнению Коляни, ради кожного рака не стоило поить шампанским и кормить осетриной столь многочисленную шайку. В перерыве они шумно и быстро устремились к буфетам. На пиджаке – визитка.
Очереди у буфетов набухали. Врачи друг с другом знакомились, шутили, обменивались телефонами и адресами. Но Коляня и общаться не мог, он был желт: вытерзался и перегорел ночью. Решив, что день впустую, Коляня двинулся к выходу (надо бы во второй половине дня посетить операционную).
Прикинув время, Коляня отправился к себе в гостиницу, где сразу и полез в ванну: он хотел чуть взбодриться, а вышло нехорошо – уснул. Там и уснул – в воде теплой и журчащей. Струя лилась так тонко и мелодично. Разбудила вдруг появившаяся в ванной Вероника, стройненькая, юная, а в руках стопка докладов и оттисков. «Я сама сбежала», – сказала она в шаге от Коляни.
Она говорила: «Я сбежала…» – «А если хватятся?» – «Зато я оставила им магнитофон!» – и засмеялась, умненькая. Оказывается, в редакции Коляня сегодня так плохо выглядел и был так, бедный, желт лицом, что Вероника обеспокоилась, – обеспокоившись, приехала. Войдя в незапертый номер, юная Вероника именно по шуму воды сообразила, что Коляня в ванной.
– … Вспомнила жуткий фильм: один чудак в ванне вот так же заснул. А родственник вошел и всыпал в ванну химикат. И тот чудак, спящий, напрочь растворился.
– Какая прелесть.
– И весь стек в трубу – пожурчал и стек.
Оставляя следы мокрых ног, Коляня протопал до постели и сел, закурив. Вероника появилась из ванной минут через пять, вся свеженькая, стройная, закутанная в большое махровое полотенце. «Времени мало». – «Мало», – согласилась она, подошла к окну и задернула шторы, плохонькие такие, гостиничные, холостяцкие шторы. Она шла от окна к постели и на ходу сматывала с себя полотенце. Уверенная в себе, стройненькая Вероника.
Припозднившийся Коляня стоял от стола поодаль, наблюдая, как больного с мощным надрезом на спине перевернули на левый бок, потом на правый: по обе стороны надреза ему оттягивали и отдирали кожу от мяса, обнажая. Больного как бы раздевали. Метастазы глубоко не пошли, но на средней глубине их находили там и тут. Оттянули кожу еще – метастазистые бугорки вырезали и выскабливали даже из подмышек. Андрей Севастьянович, припухший и царски медлительный, работал, ассистировал Чижов.
Сама опухоль была впритык к позвоночному столбу – столб не тронула, однако прилепилась к ребру и проела его, как серая ржа. Опухоль вышвырнули вместе с ребром, выбора не было. (Анестезиолог добавил наркозу.) Под ножом вытекая, кровь с другой стороны прибывала через капельницу – из подвесного стаканчика, возмещая потерянную, кровь капала, капала, капала, и сама капельница была старенькая, пожелтевшая, цветом в осень. Больной под наркозом, уже и без ребра, улыбнулся, онемевшие бледные губы его растянулись. Анестезиолог, не забывший, подмигнул Коляне: мол, смеются они во сне, бывает, я же тебе говорил, что они смеются. Дело было сделано. Чижов уже зашивал.
Андрей Севастьянович вышел – Коляня вышел за ним, но хирурга мигом перехватили, уведя к телефону. Выехала каталка; голова оперированного, повязанная белой марлей, несильно колыхалась. Наконец вновь появился Андрей Севастьянович, и Коляня расспросил об операции. Потом только спросил о своих пророках – о Суханцеве и о Шагиняне.
– … Я обещал, Коля, и слово сдержу – они выступят, однако не на первом заседании и не на втором.
– Не хотите ли почитать общие их рассуждения?
– Зачем читать – я же буду их слушать.
Коляня вышел на улицу. Был закат. Закурив и приостановившись, Коляня смотрел на высокие, розовевшие от солнца башни, которые ничуть на него, Коляню, не давили, не смыкались крышами, не сосали из него кровь, и вообще ничего дурного и зловещего в них не было. Коляня жил в городе. Теперь – как все.
Пространство меж башнями, будто бы двор, тускнело, но было еще залито красным – с красными скамейками и с красными, редко посаженными деревьями. Коляня курил, расслабился. Впромельк Коляня вспомнил о детстве, потому что ему как бы подсказали: пацан выскочил из подъезда, лет семи-восьми, – с бидоном в руках. В белой маечке, худенький, пацан промчался, пересекая по диагонали красное пространство, красный газон, меж деревьями и дальше-дальше, – размахивая бидоном, летел он к квасной бочке на той стороне. Мелькнул – и не стало.
Глава пятая
1
Улыбающаяся, тихая и скромная жена Люся перед сном заглянула на миг к Кузовкину в комнату (он читал). Она держала на руках грудного сынишку. Люся недавно родила, теперь детей было двое.
– Трудишься, милый? – Люся спросила негромко.
– Тружусь! – Кузовкин потянулся.
– Заварить тебе чай?
Прежде чем пойти спать, Люся еще спросила: Не слышал ли что-нибудь, милый, о Сергее Степановиче?
– Нет… Говорят: травы собирает. Никому не нужные.
Кузовкин, от чтения оторвавшийся, повел утомленными глазами:
