Однажды одинокая старуха, пустившая на ночлег, приняла его за беса: он был обросший и сухой как палка. Перекусив, Якушкин сказал:
– Ну, бабка, давай теперь ведьмачить. – И стал разбирать свой травяной сбор, а потом, не спросив, поставил на огонь ее чугунок – и долго варил.
Поскольку над зельем он что-то бормотал, бабка и впрямь заподозрила присутствие нечистого и, проверки ради, как-то вдруг и вроде бы случайно подтолкнула ослабевшего старика в угол, к иконам, где быстренько-быстренько его перекрестила, – она смотрела, не пойдет ли из него дым; дым не пошел.
Хотя смерть старика, погнавшегося за корнем и ушедшего с распростертыми руками во
Старик (неподалеку от реки – это факт) толок в ступе корень и, как всегда, болтал о жизни и смерти, обращаясь к псу:
– … Я, пес, помру, – а ты, брат, чуть что, беги в деревню, жить-то надо. Но только как жить? – вот вопрос. А я тебе отвечу: как будешь жить, так и умрешь (он засмеялся). Я, пес, к примеру, умираю без дерганий и ликуя. Ты понимаешь – ликуя! Я вот ослабел и на ноги встать не могу, а радуюсь – вижу облака и траву какую! Потому что любовь…
И, как всегда, далее слова «любовь» пес уже не слушал: сытый, он впал в дрему и видел собачьи сны. Когда он проснулся, старик был холодный.
Пес обнюхал, повертелся и быстро прыгнул в траву. Пометавшись челночным движением туда-сюда, он взял след двух людей с удочками – бежать было просто, тем более что они ушли недалеко: сменили место и были вновь у реки. Он полаял возле них, коротко взвыл, – они переглянулись и сразу пошли за ним, оставив в траве удочки.
Возле старика они потоптались, переговорили; вынули пенсионную книжку из его кармана – и вновь переговорили. Один глянул на часы, они записали время, после чего стали рыть могилу. Они похоронили и сделали холмик. И ушли. Пес побежал за ними, но один из них сказал: «Паршивый какой!» – и, почуяв неприязнь, пес пробежал еще шагов двадцать, а потом вернулся. Он сел возле холмика, потом лег, добирая свой прерванный сон. К ночи его разобрало, и он завыл.
