старикан за столом уже говорил – о жизни, о страданиях и о великой любви к людям. Опьяневших шумных подонков прошибала слеза, а Тоня, показывая, что ей-то эта словесная красота обычна и ежедневна, поругивала: «Сегодня, Сергей Степанович, ты не очень-то в ударе. Халтуришь!»
Но чаще она гнала старикана за деньгами – достань где хочешь, а он не знал, где. Он приходил, хотя и редко, к Леночке и просил: «Я вот полюбил… Я вот спасаю человека. Тащу из омута», – сбивчиво бормотал он, сопел, краснел, и Леночка негодовала: «Вспомни свой возраст… „Полюбил“!» У Коляни он тоже бывал, и Коляне становилось жаль бывшего пророка, и он тоже давал ему десять – пятнадцать рублей. Старик покупал еду и обязательно бутылку хорошего и дорогого красного вина, потому что Тоня на ночь глядя становилась разборчивой и что попало, как днем, не пила, – он бывал счастлив, если мог достать финики, которые она обожала. «Бу-бу-бу-бу…» – бубнил он самому себе, а если люди в очереди оглядывались, то бог с ними. С кульками и сумкой он наконец приходил к Тоне, которая, покуривая, болтала по телефону: «Ну, мы, лапушка, еще увидимся… А-а, вот приперся мой, так сказать, муженек», – не прерывая разговора, Тоня указывала Якушкину рукой, с зажатой в пальцах сигаретой, в направлении, так сказать, дела – это туда, а это туда, а сковородку поставь на огонь поскорее, а вино открой… Выпив вина, она делалась раскованнее и жестче: «Стар ты, Якушкин, – ну зачем тебе молодая жена? Мне нужен такой мужик, чтобы у него вид был… Ты не изношенный, и хотя не истаскавшийся, как некоторые даже молодые, – рассуждала она, выпивая еще и еще, – но уж больно у тебя нищенский вид. С тобой же нельзя на люди. Ты как мой дедушка, приехавший из Спас-Новоселок». Захмелевшая, она просила принести сюда пепельницу и в запас сигареты и, лежа в постели, нагая, откинув простыню, посмеивалась: «Все равно не брошу пить, не нуди. Лучше расскажи, как ты меня любишь, – это у тебя получается». И он спешил сказать, какая она красивая и какая у нее душа нежная и в общем добрая, если в удалить червоточины. «Еще, – посмеивалась Тоня. – Еще! Чего это ты сегодня так быстро завял?» Он начинал пугать будущим: «Ты замечательная, но ты мало думаешь о людях – тебя ждет суровая болезнь, Тоня», – она же, смеясь и потягиваясь, прикрикивала, чтоб дал ей спичку зажженную, она закурит.
Утром у метро Молокаев сказал ему резко: «А краны?..» Якушкин стал уверять, что краны ввинчены, но Молокаев повел его туда, где ремонт, и оказалось, что память подвела и что краны не ввинчены. Более того, в открытые краны набежала за ночь вода, затопив квартиру внизу. Пол не был испорчен, но стены в зализах и затеках. Хозяева орали то на Якушкина, то на Молокаева, который им его сосватал; дали всего сорок рублей, через час Якушкин уже был у Тони и, бумажки выложив, говорил, стараясь выглядеть веселым: «Видишь, добыл немного денег – я тебя не покину, я за твою душу сражаюсь, а что такое деньги – тьфу!». Однако сорок рублей старика не спасли, не дали даже отсрочки: Тоня его выставила.
Дело было не в деньгах: у Тони появился очередной красивый подонок, собственного жилья, увы, не имевший. Изгнанный, Якушкин бродил под окнами, разглядывая вечером на шторах ее тень – и того подонка тень тоже. Он сидел на скамейке, подняв воротник пальтеца; стояла поздняя осень, и было холодно. Говорливость одолевала, и он бормотал, что он, конечно, старик, но он любит ее и что любовь – это нравственно, это, мол, всегда нравственно. В окнах гасили свет, но к себе во флигелек Якушкин не уезжал, считая, что не вправе от окон уйти далеко. Озябший, он приходил к Леночке. Лена упрашивала заночевать, а потом упрашивала хотя бы переодеться. Наспех поддев белье, сменив легкие носки на предложенные ему шерстяные, он вновь шел к скамейке, что под ее окнами. В следующую ночь выпал снег, и Якушкин объявился в третьем часу ночи с шапкой снега на седой голове. «Где же кепка, папа?» Лена протирала заспанные глаза, а Якушкин лишь чаю горячего попросил и вновь заторопился, и в подъезде долго лаяли комнатные собачки, пробужденные ночной поступью старика.
Согревшийся чаем, он спешил по холодным улицам, растирая первый снег под ногами, и не подвела его интуиция: Тоня и подонок как раз вышли, и подонок заспешил на первый утренний транспорт. Якушкин увидел Тоню возле глухой стены дома, плачущую и с двумя огромными синяками, на скуле и под глазом. Избитая и плачущая, она была как в тот раз, когда Якушкин впервые увидел ее на улице и подошел и спросил имя.
Он, как и тогда, погладил ее по голове, они вернулись домой, и Тоня, покусывая губы и часто роняя слезы, шептала, что он – ее милый старик, что он добрый, и верный, и единственный. Разбитая скула болела. Тоня роняла слезы на простыню, и они тут же расползались в пятна. С утра она начала пить. Это был запой, который длился и длился, и Якушкин добывал ей денег: ходил по квартирам; жал кнопку звонка и спрашивал у хозяев, настороженных и цепко держащихся за рубль: «Краны не гудят? Починить краны не надо?» – и озирался, потому что его уже гоняли сантехники-профессионалы, считавшие, что он подрывает их престиж, по жалкости своей беря с хозяев слишком низкую плату. На восьмой, что ли, день гром грянул – Тоня перепила и испугалась среди ночи: она хваталась за сердце, и плакала, и вскрикивала, и не могла вызвать «скорую», страшась принудительного лечения. Ночь кое-как пережили. Сердце напугает кого угодно – выпивки кончились, компании тоже. Тоня лежала в одиночестве, до жути боясь повторения ночного страха, и теперь Якушкин был тот человек, какой нужен. Ночь за ночью он сидел рядом с ней.
Он совестился (да и боялся) врачевать с тех самых пор, однако осторожно он все же потирал ей руки и что-то говорил. Он просто сидел рядом, как человек, который может подать холодной воды и которому можно пересказать свои страхи. «Сиди… Не уходи…» – шептала Тоня и вот так, пугливая, засыпала, шажок за шажком перебираясь в глубокий сон, после чего Якушкин, боясь скрипнуть паркетиной, ложился на полу, на выстеленном там одеяле. Она вдруг просыпалась и, держась за его руку, в страхе, трясясь, плакала: «Ты правду говорил… всегда хотела чужого, лишь бы взять, – так и жила». Он ее успокаивал: мало ли он, старик, говорил глупостей, но испуганная женщина повторяла: «Ты правду говорил. Вот и подстерегла болезнь», – и заливалась слезами, а чуть позже, выплакавшаяся, просила поскорее дать снотворного, потому что засыпать нормально она уже боялась, да и не умела. Днем ей было лучше. Она похудела, просветлела, у нее стали красивыми глаза, и иногда, вернувшись с почты, где она работала, Тоня рассматривала фотографии своего детства, спрашивала:
– Красивая я была?..
– Красивая. И добрая. Я ведь многим про детство говорил, и люди меня слушали.
– Люди?
– Да, я их лечил, и даже многие меня слушали.
– Ты – лечил? Ты разве врач?
– Был когда-то. Теперь я ничего не умею.
Однако слово за слово, долгой ночью, она вытянула из него историю его врачеваний; как все испугавшиеся за жизнь и за здоровье, Тоня многое приняла на веру, больше же всего ее поразило то, что по приказанию знахаря почти все выздоровевшие покинули большой город. «Я тоже уеду». – «Да что ты?!» – не удержавшись, он даже вскрикнул, но Тоне в ее просветлении мысль уже запала в голову. Оказалось, что в городе Касимове действительно живет ее брат, к которому она, лгавшая, никогда не ездила, но которому теперь написала письмо, – брат откликнулся, пообещав ей жилье, работу на маленькой почте и тихую жизнь возле Оки.
Брат приехал. К этому времени Тоня уже не до такой степени боялась спать ночами; была оживленна и готовилась в дорогу. Якушкина, свое сделавшего, она в присутствии брата стеснялась. Тем более что с братом приехал приятель, отчаянный балагур; он прибыл в командировку и в первый же день довел Тоню до слез провинциальными солеными анекдотами. Тоня хохотала как сумасшедшая, а на второй день брат уже предупреждал Тоню, что приятель женат и что двое детей, и одновременно грозил приятелю пальцем: «Смотри у меня, Алешка, – ни-ни!» Брат Тони был человек положительный. Еще через день он раз и навсегда выставил приятеля в какую-то гостиницу. Следом он выставил и Якушкина; старик начал было что-то бубнить о любви и о совести, но брат пригрозил, что сдаст его на лечение. Брат был опытный чиновник собеса и без труда читал в людях.
Якушкин пришел, конечно, к поезду: Тоня сидела в купе с братом. Сергей Степанович стоял на заснеженном перроне и ждал, что она хоть слово скажет, хоть выскочит на минуту, не понимая, что она стеснялась и отчасти даже побаивалась брата. Из окна вагона Тоня только скользнула глазами по толпе и по нему в числе прочих толпящихся. Поезд тронулся, и старик, на снегу поскальзываясь, все быстрее шел за вагоном.
Лишь к весне Якушкин, пережив, попытался поднять какого-то павшего пьяного, чтобы поговорить, но не смог. В эти дни он делал еще несколько попыток на талом снегу, и вновь неудачно: он обессилел.
Сделавшийся собирателем трав, Якушкин бродил с псом по Мещере, ночуя где придется.
