Я поднялся; показалось, что пронесло.
— Минутку! — крикнул тот, оспенный следователь (из другой комнаты), когда я уже был у дверей. У меня екнуло.
Он велел мне зайти в его каморку. Перед ним, на столе лежали огромные фотографии — увеличенные снимки отпечатков пальцев. Я почувствовал пустоту в желудке. Сейчас для сличения он снимет мои (такие же огромные, они будут лежать на виду).
— Ну что, Петрович, — сказал он этак насмешливо. Отвел взгляд к фотографиям отпечатков, затем снова поднял на меня. Наши глаза встретились.
Мне даже подумалось: он знает. (Испуг?)
— Ну, так что? — и опять его особый смешок, словно он строил из себя дотошного сыщика или, скажем, Порфирия из знаменитого романа (а ведь и Раскольников литератор, смотри как! — мелькнуло в голове). Но теперь не пройдет. Не тот, извините, век. Хера вам.
Я и тут все время чувствовал, что переигрываю. Господи, заткни психологию, заткни этот фонтан, он меня выдаст... — взмолился. Притих. А тут и воля уже взяла свое. В ушах не шумело.
Но теперь, придавив панику, я одеревенел, отупел. Тупо смотрел на следователя, оспинки на его лице.
И вот он выдвинул ящик стола. Он так медленно, мучительно медленно выдвигал ящик, — емкий — а я (в напряжении) ждал стука, хорошо всем известного стука катящейся по ящику пустой водочной бутылки. Я сглотнул ком. Однако звука не было. В ящике были всего лишь фотографии.
— Знакомо это лицо? — показывает мне крупно лицо убитого кавказца. Лицо как лицо. А я отвечаю уже чистую правду:
— Вроде бы — да.
— Вы поживший человек. Вы давно в общежитии. Глаз у вас пристреленный, наметанный — ну? — знаком он или нет?
Я как бы осердился:
— Сказать тебе честно (я перешел на ты) — он мне вроде бы знаком. Но еще более честно — я их всех на хер путаю!..
— Говорят, вы писатель. Потому и ругаетесь? (Ирония.)
— Нервничаю. Слышал, что убили его.
— Откуда вы слышали?
Екнуло еще раз. Так и проколешься! (Так неожиданно. И так нелепо.)
— В общаге все все знают, — говорю.
Следователь вздыхает. Вот как он вздыхает,
— Ладно. Идите.
Я шел и радостно подрагивал, слегка опьянен. Но, может быть, и озноб. (Не воспалилась бы рука. Надо бы поглотать таблеток. Лишь бы не скрутило, лишь бы без врачей.) Отпечатки пальцев, этот оспенный что? — забыл их с меня снять?.. Нет. Не забыл. Просто я не из тех, кто под явным подозрением. Да, без определенных занятий. Да, нищ. Да, не прописан. Но — не под подозрением.
А-ааа... Я вдруг сообразил — дошло. Меня вызвали лишь к вечеру. Небось, последним. Они, небось, человек десять вызвали до меня.
— Восьмерых уж вызывали, — подтвердила вахтерша. — Завтра снова, я думаю, дергать людей станут. Всех спрашивают. Как рыбку ловят!
Хорошо, что сразу и с утра вернулся: справился, — подумал я. Мог себе навредить.
— Вас Сестряева просила зайти, — крикнула вахтерша вслед.
— Кто?
— Сестряева. Калека со второго этажа... Сказала, увидишь Петровича — скажи ему, пусть зайдет. Хорошо, я вспомнила!..
Сестряева? (Я этого не понимал. Но, конечно, насторожился. Теперь уже каждый чих настораживал...) Мне захотелось водки, алчно, прямо сейчас, сию минуту — обжигающие полстакана; и ничего больше.
Возле квартиры Конобеевых (которую я стерег и в которой жил) шастал туда-сюда Михаил. Сказал, что приехал меня проведать, я, мол, вчера был у него какой-то смурной и придавленный: плохо и мало пил чай. Не позавтракал.
Я уверил его, что ничего не случилось.
— Да, — согласился он. — Ты сегодня лучше.
Мы пошли купить водки. Я занервничал. С притаенным в душе раздражением думал, как бы от Михаила сейчас избавиться. Но оказалось, зря; оказалось, он как раз мне в помощь.
В магазине, в людской толчее чуть ли не первым человеком я увидел Тютьку, старика сборщика бутылок — Михаил тем временем стал в очередь в кассу.
С трепетом (но, конечно, сдержанно) я сунулся к Тютьке:
— Отец, помоги. Я пьяный был. На скамейке. Потерял записную книжку с адресами... Не видал?
— На черта мне твоя книжка.
— Тебе-то на черта. А мне нужна. Я бы приплатил.
— Когда было?
— Вчера.
— У третьего фонаря? (Скамьи он считал по фонарям — ловко.)
— Может, у третьего.
— Погоди, погоди. Не ты ли сидел там и пил с
— Я пьян был. Но вроде пил один... (Ах, ты сука. Неужто уже был зван к ментам? Не сам ли к ним поспешил подсказать?)
А он всматривался в мое лицо.
— На скамейке? С ним? — и легонько так всматривался.
— С тем, которого убили, что ли? — спросил я прямо глядя в его выцветшие глаза. Вот как с тобой, сука.
— Ну? — спросил-сказал он.
У меня вдруг не стало слов. Их, правильных, больше не было. (Любое слово могло проколоть хлипкий шарик — и весь мой подкрашенный воздух сам собой вышел бы вон.) Но, на счастье, как раз и подошел Михаил с чеком на водку. Чего вы тут?..
— Да вот. Спрашивает, не я ли пришил одного человека с солнечного Кавказа?
— Надо мне больно! — спохватился старик. — Я видел: пили вчера там двое. Двое — это точно, прошел мимо них, ждал бутылец. Но далеко было, не углядеть.
— Близорукий, что ли? — спросил Михаил.
— В том и дело, что дальнозоркий. Я бутылку с двухсот метров вижу в кустах. Тем более на скамейке. Потому и не подхожу к пьющим близко. Да вот задача — фонарь слева. Чурку-то хорошо видно, даже усы. А с кем он пил, лицо как в черниле — хер увидишь...
Я уже пришел в себя:
— Ты ведь бутылки собрал? Собрал! Ты бутылки сдал?.. (Важный вопрос, главный для меня вопрос.)
— Сдал.
Вот и точка.
— Ты, старик, не темни. Мы тоже с Михаилом люди уже тертые... Скажи честно: книжку записную подобрал? Если да — отдай не греши.
Он последний раз попытал:
— А много ли дашь? (Предлагают много, когда виноваты.)
И опять кстати вмешался Михаил — ты, старичок, не тяни резину. Отдай по совести. Отдай даром. Тебе уже о душе пора думать. А ты все о деньгах. Тебе, может, в путь завтра собираться?
Старик злобно кольнул глазами:
— Может, и так. Может, и в путь. Однако скажу тебе вот что: на небо прибирают не тех, кто старйе.
